– Мама??? Это ты??? Ты мне звонишь? – Наташины глаза от неожиданности и удивления сделались огромными и влажными. Она уже и не помнила, когда мать звонила ей последний раз, давно смирившись с тем, что матери не до нее...
Вика забрала ключи и пошла к машине. Наташа отрешенно отдала сумку, пропустила Вику вперед и, стоя посреди лестницы, все еще не верила, что она слышит мамин голос.
– Доченька... Я так много хотела тебе сказать, я так много думала...
Наташа почувствовала, как резь в глазах становится нестерпимой, как сдавливает горло от обиды, от радости, от облегчения, от уже готовых выкатиться слез.
– Да, мамочка... Я ужасно рада тебе. Спасибо, что ты звонишь. Как ты?
– Да все по-старому у нас. В комнату вашу с бабушкой вот стараюсь не заходить, скучать начала очень... А сегодня зашла, вроде как поманило что-то...
Негромкий, сдавленный вскрик где-то совсем рядом заставил Наташу мгновенно похолодеть. Даже в таком искаженном виде она узнала бы этот голос из тысячи, из миллиона других... Вика...
– Мамочка, прости, я тебе перезвоню, – уже на ходу крикнула она в трубку и бросилась вниз по лестнице.
Вика лежала на асфальте у самого подъезда, скрючившись, словно младенец в утробе матери, кровавой рукой с ключами от машины зажав правый бок... Она была без сознания. Наташа лишь усилием воли удержала качнувшийся перед глазами двор с видавшими виды тополями. Не хватало еще ей грохнуться без чувств! Она взяла себя в руки и уже что-то кричала, звала на помощь, звонила в «скорую», в милицию... Она не заметила, не могла заметить, как двое мужчин с ее сумкой обычным шагом, чтобы не привлекать внимания, переходили дорогу в сторону сквера имени «очередного революционного еврея». Вокруг медленно собирались люди, и светофорный зеленый глаз все смотрел и смотрел, не мигая, с другой стороны улицы, разрешая переход.
Двое неброско одетых мужчин молча пересекали сквер. Наконец, первый, выглядящий раздосадованным, спросил:
– Че ты рванул-то к этой? Он вроде говорил, брюнетка...
– Перекрасилась-на. За ними хрен уследишь-на. С утра черная, днем белая.
– А вдруг не эта? Че тогда?
– Да лана-те, шлюхой больше, шлюхой меньше, – заржал второй. – Все паскуды, как одна.
– Бля, вот урод... Правильно не хотел я тебя брать!
– Да чо ты ссышь-то, Витек? Худая, высокая, с рыжей сумкой. В сумке конверт! Она?
– Ну...
– Ну и все-на! Замочили, сумку взяли, дело сделано!
– Ага. Сделано! Ща менты припрутся, возьмут за жопу!
– Да кто там будет из-за шлюхи суетиться-на?
– Пошел ты...
Первый ускорил шаг, на ходу вынул конверт с деньгами и швырнул ненужную сумку на скамейку возле клена. Второй обиженно засеменил за ним. Через пару минут в сквере сделалось также безлюдно и сонно, как и было.
Оставшийся от своего Дня рождения вечер Наташа провела в больнице, куда «скорая» привезла раненую Вику. Врач сказал, что «задеты жизненноважные органы, шансы небольшие, но есть» и что «пока ей ничего не нужно». Что такое «ничего не нужно» в нашей больнице, она понимала и помчалась домой за деньгами, вяло обрадовавшись наличию дома соседки, у которой хранились запасные ключи. Когда она приехала в больницу снова, врач, говоривший о шансах, уже ушел, вместо него вышел другой, моложе и равнодушней, представившийся Владимиром Геннадиевичем. Он объяснил, что Виктории Анатольевне Шацкой сделали срочную операцию и что в течение нескольких часов все станет окончательно ясно, так как именно эти часы решающие. Наташа просидела в больнице до ночи, до того самого момента, когда врач виновато и привычно развел руками...
Поздно ночью, опустошенная и измученная, она рухнула на свою кровать, показавшуюся ей розовой плахой для казни... Она лежала с закрытыми глазами, уткнувшись лицом в расплывающуюся на подушке соленую лужу, и только слышала, как рубят топором ее сердце: «вик– вик—вик—вик...».
За всю ночь она ни разу не шевельнулась, боясь лишней боли... Утром продрогший ветер принялся кутаться в фиалковые шторы, и она заставила себя подняться, поплестись в ванную, натянуть какую-то одежду, сварить кофе. Она делала все это машинально, удивляясь, какими бессмысленными стали эти действия. Она не чувствовала температуры воды и вкуса кофе, булькающая музыка в проработавшем всю ночь телевизоре была на один однообразный мотив, а люди на одно бесцветное лицо. Полдня она просидела, глядя в одну точку, просто не зная, куда себя деть, куда деться от себя, от чувства собственной вины, невозвратимости, непоправимости... «Это должна была быть я.... Если бы она не вышла первая из подъезда... Если бы не позвонила мама... И если бы я вчера не позвонила Прибыловскому... Если бы не все эти „если“, Вика была бы сейчас жива и здорова... Это я, именно я оценила Викину жизнь в сорок своих никчемных зарплат...» Эти мысли медленно кромсали ее тело, ее голову, ее душу.
Днем звонили из милиции, и она долго сидела в сером кабинете напротив шевелящихся серых губ, отвечала на серые вопросы, подписывала серые бумаги, бессмысленно уставясь в серый, качающийся пол. В протоколе за номером 4802 от 11 сентября текущего года значилось: «Хулиганы вырвали у девушки сумку, пырнув ее ножом». Такое случается регулярно, шансов найти преступников почти нет, если, конечно, их деяния не примут серийного характера. Губы еще что-то объясняли, сетовали на недостаток сотрудников и средств, но Наташа уже не различала монотонно звучащих слов.
Вечером позвонил Алекс и спросил, не определилась ли она с числом прилета. Наташа отложила поездку на неопределенное время. «Я понимаю. Но мы могли бы преодолеть это вместе, дорогая», – участливо сказал он. Алекс был, как всегда, любезен, предупредителен, безупречен и очень мил. «Спасибо, милый, я должна сама...» – ответила она.
На другой день она зачем-то поплелась на работу. Думала отвлечься. Старалась не показывать вид, но не получилось. Ее облепили сочувствующие глаза и фразы: «ой, какой ужас...», «сколько в сумке было денег?..», «11 сентября вообще трагический день...»
Так прошел еще один день или несколько дней, Наташа уже не различала их. Ей казалось, время превратилось в кисель из вареных часов или в клей, наклеивающий ее на пустую картонную коробку ее жизни... Как в инсталляции у Лучано... Только, в отличие от тех людей, что пытались выбраться из коробки, ей хотелось лечь на ее дно и закрыться от света, от людей, от мыслей, от своей бесчувственности.
...Впервые она ощутила запах, лишь попав в Викину квартиру, чтобы помочь ее родственникам с организацией печальных мероприятий. Квартира преданно хранила аромат Вики – запах остановившегося времени, свободы, моря и счастья... Их счастья...
Этот запах словно прорвал в ней плотину. Она больше не могла реветь в четырех стенах цвета мертвых цветов! За фиалковыми шторами дремала глубокая ночь, но ей было все равно. Она вышла из дома и завела машину. Ключи еще хранили следы Викиной крови. Она скорей почувствовала, чем осознала, куда нужно ехать. В книжный... Ночью книги особенно призывно зовут книжных вампиров, охотников за чужими жизнями. В «Республике» на Тверской зареванное лицо девушки в такое позднее время не вызвал вопросов у персонала. Миновав слизь цветных соблазнов, она чудесным образом, без труда отыскала книгу, которую никогда раньше даже не держала в руках. Библию...
