И тем невыносимее, как мука смертная, было услышать от Лёвы: «Манечка, поедешь завтра утром провожать меня в Шереметьево? Уезжаю в Америку. КГБ принудил к выбору: эмиграция или арест».
…Они приехали рано, в шесть утра, за пять часов до вылета самолёта. Нужно было пройти таможню, где перетряхивали и прощупывали все вещи, книги из двух больших чемоданов Лёвы. Отдельно Лева вывозил плотно завёрнутую в клеёнку деревянную скульптуру Христа, подобранную им когда-то на перекрёстке молдаванских дорог у подножия поломанного креста. Скульптура была уже без рук.
Он не успел оформить в комиссии при Министерстве культуры разрешение на вывоз высокохудожественного произведения искусства. И таможенники вывоз запретили.
— Возьми себе, — сказал Лева. — Будет память. Маня в отчаянии отказалась.
— Родители не позволят. Выгонят вместе с Христом.
Тогда Лева, сдав наконец вещи в багаж, вместе с Маней и снова завёрнутой в клеёнку скульптурой выбежал из аэропорта, взял такси. Они примчались к живущему неподалёку знакомому писателю. Маня несколько раз бывала у него, передавала какие-то книги и записки от Лёвы.
— Вы — верующий человек, — сказал Лева. — Возьмите Христа. Пусть хранится у вас. И, пожалуйста, позаботьтесь о Мане. Она остаётся совсем одна…
Лева улетел. А Маню этот писатель больше никогда в жизни не видел. Деревянная скульптура висела у него на стене напоминанием об этом внезапном визите. Не раз он пытался найти Маню. Но ни её адреса, ни общих знакомых у них не было. Из-за свирепых правил тогдашней конспирации.
Ему в голову не могло прийти, что Маня, не вынеся одиночества, вакуума, в котором она внезапно очутилась, вздумает поехать в Троице-Сергиеву лавру за утешением к какому-то известному тогда старцу. Тот не только настрого запретил ей общаться с друзьями и знакомыми Лёвы, но и наложил епитимью — полугодовой запрет на причастие. «Всякая власть от Бога, — заявил старец. — А они восстают против властей. Грех это, грех! Напиши-ка мне их адреса и телефоны…»
У Мани хватило ума прикинуться дурочкой, сказать, что она ничего не знает.
Но старец есть старец. Она послушно выполнила его наказ. Замкнулась в себе. К ужасу родителей, забросила парикмахерское дело, стала совсем пропадать по церквам. Уходила утрами в платочке и длинном платье, начала учиться вышивать бисером иконы.
Потёк год за годом. Ела она мало, так что поститься не составляло труда. Нарядами Маня не интересовалась. Постепенно она пришла к выводу, что ей от жизни ничего не нужно, что так она доживёт до самой смерти и там, у Бога, ей будет совсем хорошо. Не станет этих ужасных скандалов, которые она терпела от самых близких людей, с которыми вынуждена была жить в однокомнатной квартире.
Они старели, болели. Старела и Маня. В той церкви, куда она чаще всего ходила, её уже чуть не в глаза называли старой девой. Иногда какая-нибудь из прихожанок обращалась с просьбой прийти посидеть с заболевшим ребёнком или убраться в квартире, погладить белье. Маня никогда не отказывалась. Стеснялась взять заработанные деньги.
А потом наступили времена, когда стало возможно устроиться на работу в частный ресторанчик. По вечерам туда периодически приходили заранее заказавшие пиршество грузинские компании, и до Мани, трудолюбиво мывшей посуду за тонкой перегородкой, доносились чудесные грузинские песни.
Эти песнопения навели Маню на ослепительную мысль.
Утром в пятницу, когда она должна была получить месячную зарплату, она, как обычно, подстерегла слепого на платформе метро «Маяковская», сопроводила его до «Речного вокзала». У эскалатора, набравшись храбрости, потянула за рукав. Остановила.
0 — Не бойтесь, — сказала Маня. — Я каждое утро вижу вас. Как вы один ездите на метро. Извините, можно, если вы не против, вечером, когда будете возвращаться, пригласить вас поужинать в грузинский ресторан? Во сколько возвращаетесь? Встречу вас тут наверху у входа в метро. Вместе доедем.
Старик улыбнулся. Нащупал рукой её голову, погладил.
— Эх, девочка, когда-то сам приглашал женщин в ресторан… Если на паритетных началах — лады, принимаю предложение. Но учтите — у меня уже было четыре жены!
Весь рабочий день Маня волновалась. Думала о том, что означает это высказывание о четырёх жёнах, что такое «на паритетных началах». Разбила глубокую тарелку. Сама сказала об этом хозяину. Сказала и о том, что вечером приведёт ужинать знакомого.
Хозяин — толстый, пожилой грузин, выдавая зарплату, не только не вычел стоимость тарелки, но и поинтересовался, что она собирается заказать. Посоветовал шашлык на рёбрышках и бутылку «Алазанской долины».
Вечером все три официантки — Дали, Марго и Нино — беспрестанно выглядывали из кухни, созерцали одинокую парочку. Других посетителей не было.
Маня замечала эти взгляды. Ей было стыдно, неприятно. Разливая вино в рюмки, она чувствовала себя грешницей.
Осушив первую рюмку, старик повелел называть себя Володей. Попросил Маню рассказать о себе.
Она рассказала обо всём. Благо и рассказывать-то было почти нечего.
— Вот что, Манечка, я маюсь один в двухкомнатной квартире. Забирайте-ка свои иконы и прочее, переезжайте ко мне, — сразу сказал Володя. — Если не против, оформим брак, станете владеть собственной жилплощадью. Мне семьдесят семь. Помру — вам останется. Лады?
— А если я авантюристка какая-нибудь? — ошеломлённо прошептала Маня.
— Э, девочка, того, кто был в разведке морской пехоты, не проведёшь! Я людей по голосу определяю. Налей-ка ещё, лады?
Оказалось, Володя, ослепший от ранения во время войны, окончил два института, всю жизнь работал на каком-то заводе. А теперь преподаёт в техническом колледже.
В воскресенье она сочла нужным познакомить Володю с отцом и матерью. Он принёс бутылку коньяка, торт. Увидев, что представляет собой избранник дочери, родители онемели. Воцарилась могильная тишина.
Тогда Маня собрала немногочисленные пожитки и ушла вместе с Володей.
Через несколько месяцев к его дню рождения успела вышить бисером с полудрагоценными камешками икону святого Владимира. Изумительной красоты.
Один из знакомых Володи, бывший искусствовед, сказал, что можно продать этот шедевр в специальном магазине за несколько тысяч долларов.
Но они не продали.
Дом
Не хотел, ни за что не хотел я сюда приезжать через столько лет. По иногда доходившим слухам, все здесь отвратительно изменилось со времени моей юности.
Заперев за собой дверь комнаты, вышел было в парк. Потом вернулся, надел забытые на тумбочке очки.
Шёл по дорожке мимо обмерших от августовского зноя кустов и деревьев. Все слышней доносился гул голосов с набережной, звуки музыки.
…Московский поезд пришёл вчера в Феодосию с трёхчасовым опозданием. Подъезжая поздно вечером последним автобусом к Коктебелю, издали увидел с высоты холмов полукруг набережной, обозначенной пунктиром фонарей, и с надеждой подумал, что, может быть, всё осталось по-прежнему, как остались эти холмы, ночное зеркало залива. Уже стоя с чемоданчиком в административном корпусе Дома творчества перед конторкой дежурной, оформлявшей мои документы, обратил внимание на объявление: «Администрация за сохранность не сданных в наш сейф денег, драгоценностей и других ценных вещей не отвечает». За услугу нужно было платить посуточно. Вдобавок дежурная таинственно прошептала: «Весь Коктебель поделён между воровскими мафиями — ростовской, симферопольской, феодосийской и местной». После чего выдала пропуск и ключ от комнаты в корпусе, стоящем ближе всех к морю. Ключ как ключ. Подобрать подобный было нетрудно. Но я не стал сдавать в сейф деньги. А драгоценностей не имел отродясь. И всё-таки на душе стало тошно.
