Продолжая работать в своём оркестре, он все копит на автомобиль. Не брезгует подработкой. В свободные от концертов вечера играет «Очи чёрные» и другие чувствительные мелодии в маленьком кафе. Ходит со своей скрипочкой между столиков с немногочисленными посетителями, ждёт, чтобы ему засунули в нагрудный карман какую-нибудь денежку.
В конце этой осени Витю и ещё двух музыкантов из его оркестра попросили выступить за плату на каком-то вечернем приёме в посольстве Германии. Они взяли такси, уложили туда инструменты, пюпитры, ноты и поехали. Выступили. На обратном пути остановили частника, снова погрузились, стали разъезжаться по домам. Первым завезли флейтиста. Затем подъехали к дому, где живёт виолончелист. Тот потащил в квартиру пюпитры с нотами, а Витя понёс его тяжёлую виолончель. Когда он вышел из подъезда, машины на месте не было. А там оставалась его скрипка!
Ни заявления в милицию, ни объявления в газетах, ни беготня по антикварным музыкальным магазинам в надежде увидеть пропажу — всё это, конечно, оказалось пустым, безнадёжным делом.
Так он остался без инструмента, обеспечивавшего ему хлеб насущный.
В конце концов на глазах постаревшему Вите ничего другого не осталось, как расстаться с мечтой об иномарке и купить в реставрационной мастерской дешёвую, но тем не менее неплохую скрипочку. А на оставшиеся деньги — сильно подержанный «запорожец».
Наступил декабрь.
Теперь уже не Лида, а он, предварительно не предупредив, ввалился ко мне со скрипкой в футляре. Руки и лицо его были в крови, пальто грязное, одна из штанин разодрана.
— Не пугайся, — проговорил Витя. — Есть йод?
— На тебя напали? Хотели отнять скрипку? — Будешь смеяться, — сказал он, кривясь от боли. — Я попал под собственный автомобиль.
И пока я обрабатывал перекисью водорода его раны и кровоподтёки, накладывал повязки, Витя поведал о том, что случилось с ним несколько часов назад.
После того как закончилась репетиция оркестра, он поехал на своём «запорожце» навестить маму Лиды, которая живёт на окраине Москвы у кольцевой автодороги. Там есть крутой взгорок перед перекрёстком улиц, где установлен светофор. Ночью выпал снег. Днём подтаяло. Он ехал по скользкому, рыхлому насту и думал о том, что каждый музыкант волнуется о своём инструменте, боится его утерять, и как это получилось — Лиде и ему выпало лишиться прекрасных скрипок?.. Что хочет сказать этим Бог?
Светофор наверху подъёма загорелся красным светом. Витя остановил машину вслед за остановившимся впереди грузовиком. Как положено, дёрнул на себя рычаг ручного тормоза.
Но «запорожец» потянуло назад. Ручник оказался неисправным. Растерявшийся Витя оглянулся. Сзади транспорта пока не было. Он выскочил из скатывающейся машины, успел обогнуть, упёрся руками сзади, чтобы удержать. Но поскользнулся, упал. Задние колеса «запорожца» ударили по нему, проехали поверху. Так Витя оказался под собственной остановившейся автомашиной.
Подъехавшие сзади водители помогли ему выбраться, развернуть автомобиль в обратном направлении. И он, стараясь унять дрожь в руках, поехал ко мне.
Руки его продолжали дрожать.
Однажды в Тунисе
Чем дольше он ждал здесь, за маленьким шатким столиком у наружной стены кофейни, тем сильнее ощущал овладевающее им непонятное смятение.
Особенно после того, как эти двое, пожилой и помоложе, вышли из переполненного заведения, держа в одной руке по стаканчику с какой-то чёрной жидкостью, в другой — по белому стульчику из пластика. Мельком глянули на тесно уставленный столиками тротуар, за которыми тоже почти не было свободных мест, глянули на него, одиноко попивающего кофе из белой чашки. Подсели.
Было начало пятого. Жара и не думала спадать. Хотя солнце передвинулось, освещало уже противоположную сторону забитой грузовиками и такси улочки, а не ту, где он томился в тени среди прибоя клокочущей арабской речи.
Он зачем-то решил напомнить себе, что он счастлив. С молодой женой и чудесной четырёхлетней дочкой. Осуществилась затаённая с детства мечта — Африка. И самое главное — дожил до первого года третьего тысячелетия. С ума сойти, если вспомнить, сколько раз мог погибнуть в том сумасшедшем двадцатом веке, как погибли, поумирали многие из тех, кого он когда-то знал… Кажется, все конфликты, все войны затухают. Так или иначе границы стираются, народы смешиваются по всему земному шару. Что-то доведётся увидеть, застать, если Бог подарит ещё хоть немного жизни?
Кофе кончился. Неизвестно, сколько ещё нужно было ждать. Он пожалел о том, что не может принести себе ещё кофе — не взял у жены ни динара, пообещал никуда не уходить с этого места. Она и дочка могли появиться с минуты на минуту. А могли и через час. А то и через два. Кто его знает, сколько провозится в этот раз дантист?
Пожилой араб в выгоревшей феске и с какими-то пыльными усами прервал разговор со своим более молодым собеседником, тронул за руку, о чём-то спросил.
— Не понимаю, — ответил он по-английски.
Тогда тот откинул полу тонкого халата, столь же пыльного цвета, вытащил из кармана колоду затрёпанных карт.
— Белот, — сказал он, явно предлагая присоединиться к игре. И повторил: — Белот.
— Нет. Благодарю. И они принялись играть вдвоём. Вообще говоря, он был азартен и с удовольствием перекинулся бы сейчас в карты, чтобы скоротать время. Но, во-первых, он не умел играть в белот и знал название этой игры только из старых французских романов. А во-вторых, почти неуловимый запах опасности исходил от этих двоих, от этой кофейни, откуда, несмотря на грохот транспорта, слышался стук костяшек домино, чьи-то выкрики.
«Будний день, ещё рабочее время не кончилось, — думал он. — Никто не работает. Впрочем, понятно — безработица. Бывшая французская колония…»
По тротуару мимо галдящих столиков нескончаемым потоком текло шествие: иссохшие старцы в халатах, с чётками в руках, толстые женщины в пёстрых платьях, накрытые белыми покрывалами. Иная, придерживая рукой, несла на голове узел с каким-то добром; иная несла себя среди стайки цепляющихся за её одежду детишек мал-мала меньше. Фланировали туда-сюда продавцы лотерейных билетов, живых кур со связанными лапками.
Босоногий подросток выскочил из кофейни, скрылся в толпе. И вот уже бежит обратно с похожим на саксофон дымящимся кальяном.
— Американ? — вопросил вдруг человек в феске.
— Но.
— Инглезе? Испаньоль? Френч?
— Дойч? — вмешался второй араб, тасуя карточную колоду. На одном из его пальцев мелькал перстень.
— Россия, Москва, — сказал правду и поймал себя на том, что хочет отвязаться от людей, которые ничего плохого ему не сделали, чьё любопытство здесь, в захолустном городке, где, видимо, иностранцы редкость, вполне обоснованно.
— Мистер, где ты тут живёшь? — назойливо спросил человек с перстнем.
