Я вслушивался в мелодику непонятных строк, судорожно старался уловить их ритм и размер.
После этого хозяин подал лист бумаги, авторучку и долго, как мне показалось, с занудной скрупулёзностью, сверяясь со словарём, слово за словом продиктовал двенадцать строк из «Большого завещания», написанного поэтом в тюрьме перед повешением.
То, что я записал, меня ошеломило. Это было чем-то похоже на стихи раннего Маяковского!
— Попробуйте перевести. Если получится, сделаю вам ещё один подстрочник.
Дома, снедаемый нетерпением, боясь позабыть своеобразную музыку стиха, в ту же ночь я перевёл эти строки:
Ещё есть милый Мэтр Гийом,
Что дал мне прозвище — Вийон.
Вытаскивал меня живьём
Из всякой заварухи он.
Спасти сейчас Не выйдет, нет…
Втянули в дело шлюхи,
Лишь виселица выдернет
Из этой заварухи!
На следующее утро мой перевод не без ворчливых придирок был все же одобрен. И мы приступили к изготовлению подстрочника довольно большой баллады.
Удивительно, но переводить эту написанную шесть веков назад беспощадную исповедь было легко. Как если бы сам Вийон заговорил во мне на русском языке.
Баллада про Вийона и про толстуху Марго
Не скажет никто, что я дурак,
Если с такою красоткой живу.
Сколько отменных женских благ
Кажет красотка Марго наяву,
Когда с посетителем, как в хлеву,
Она валяется вверх животом…
Для них я за сыром бегу и вином,
А после монету не брезгую взять.
Если вам женщину нужно опять,
Пожалте в бордель, где мы живём!
Но вот неприятность бывает, когда
Без посетителей и монет
Марго является. Вот беда!
Смотреть на неё мне силы нет,
С неё срываю юбку, жакет
И грожу все это продать.
Она же ругается в бога мать.
Тогда я поленом и кулаком
Её стараюсь разрисовать
В этом борделе, где мы живём!
Потом воцаряется тишь да гладь.
Громкий залп издаёт Марго,
Меня за бедро начинает щипать
И называет: «Мой го-го».
И брюхо её — у моего,
И на меня залезает жена,
И нет мне тогда ни покоя, ни сна.
Скоро я стану плоским бревном
В этом борделе, где мы живём.
Ветер. Град. Мороз. Весна.
Я развратен. Развратна она.
Кто кого лучше — картина ясна:
По кошке и мышь, согласимся на том.
С нами бесчестными — честь не честна.
С нами грязными — жизнь грязна.
…В этом борделе, где мы живём!
Мой составитель подстрочников умер от инфаркта, повздорив со своими сыновьями, накануне того дня, когда я снова пришёл к нему.
Смерть Хемингуэя
Под старым дебаркадером лениво похлопывала река. Её гладкая поверхность слепила глаза отражённым солнечным светом. И хотя шёл только десятый час утра, я и двое моих спутников изнемогали от зноя. Скрыться от него было негде. На пустынном берегу не росло ни одного дерева, а здесь, на дебаркадере, имелась лишь хлипкая будочка кассы, где сидела старушка, продавшая нам билеты.
Еженедельный рейсовый катер именно сегодня должен был появиться с верховьев реки ровно в полдень. Так, по крайней мере, гласило выцветшее расписание, с которым мы первым делом ознакомились две недели назад, когда с пересадками прибыли в эту глушь из Москвы.
Мои спутники, муж и жена, угнездились на рюкзаках в куцей тени у кассы, а я от нечего делать достал из чехла одно из своих удилищ, состыковал нижнее его колено с верхним, наживил на крючок завалявшееся в кармане распаренное зерно пшеницы, уселся на дощатый край дебаркадера, свесил ноги и закинул удочку.
Движимые нетерпением, слишком рано свернули мы наш лагерь в четырёх километрах отсюда. Там на берегу залива стояли среди сосняка две палатки, покачивалась на воде привязанная к иве лодка-плоскодонка, которую мне выписали на расположенной за мысом базе общества «Рыболов-спорт смен».
Красный поплавок плыл по течению. Когда леска натягивалась, я перезакидывал его влево и снова следил за ним и все думал о том, как чудесно было на реке в первые дни.
На рассвете, подгоняемый нетерпением, я вылезал из своей палатки, подходил по росной траве к палатке друзей, будил Всеволода. Тот выползал задом наперёд — большой, могучий, весь ещё во власти сна, спрашивал: «Который час? Седьмой? Чего не разбудил раньше?»
Наскоро наливали из термоса в бумажные стаканчики горячий кофе, приготовленный с вечера Людой, переносили в лодку удочки, подсачек, жестяные банки с наживкой, вставляли весла в уключины и отправлялись к середине залива.
Люда никогда не рыбачила с нами. Она предпочитала спать часов до десяти. Зато по возвращении нас ждал приготовленный на костре завтрак.
Действительно, чудесны были эти первые дни. Особенно когда, опустив на верёвке якорь, мы закидывали удочки и начинался клёв.
Вдруг поплавок наполовину вылезал из воды, ложился набок, косо уходил в глубину. Тут-то и нужно было подсекать.
Ловились только лещи. Килограмма по три, похожие па округлые зеркала. То я, то Всеволод орудовали подсачком, помогая друг другу вытащить и перевалить в лодку тяжёлую добычу.
«Да не греми ты», — зашипел на меня Всеволод, когда в пылу схватки я как-то задел и опрокинул на решётчатое дно лодки две банки с червями. Потом он забросил удочку, подумал и продекламировал впервые в жизни сочинённые стихи: «Задевали жестянку ногою, опрокинули пару вещей, шум и шухер стоял над рекою — сценаристы ловили лещей».
Всеволод бил известным киносценаристом. Множество картин по его сценариям постоянно снимались на различных студиях СССР, после того как, вернувшись раненным с фронта, он кончил ВГИК. Всегда был завален все новыми заказами, договорами.
…Красный поплавок задёргался. Я подсёк, и на доски дебаркадера шлёпнулась серебристая уклеечка.
— Эй, кого ты там изловил? — крикнул Всеволод. — Хочешь бутерброд с сыром?
— Нет.
Я поддел крючком под верхний плавник трепещущей рыбёшки. Снова закинул удочку.
— В термосе остался чай! — крикнула на этот раз Люда. — Может, выпьешь?
Я ничего не ответил. Уклейка, шныряя под поверхностью воды, водила мой поплавок из стороны в сторону.
— Имел когда-нибудь дело с женскими брюками? — как-то спросил Всеволод, когда поутру мы вдвоём выгребали к середине залива, где водилось стадо лещей.
— Что-что? Ты, кажется, ещё не проснулся.
