Сначала он мне нравился. Нравился потому, что ему нравилась «Одиссея» и что он играл в своей книге с ее сюжетом. И потому, что, читая его роман, я впервые столкнулся с массовой культурой, и это была не такая уж плохая встреча. А еще потому, что открытый, хотя и не по вине автора, конец романа так живо подействовал на мою фантазию. А еще потому, что нельзя так долго заниматься каким-нибудь человеком, не испытывая к нему симпатию.
Или ненависть. Хотя до ненависти к нему у меня дело еще не дошло: те игры, в которые он играл в романе, мне нравились, а вот игры в его письмах и статьях — уже нет. С той же легкостью, с которой он Аид превращал в сновидение, море — в пустыню, а пышнокудрую Калипсо — в полногрудую Калинку, он превращал беспощадность в этический принцип, блокаду Ленинграда, обрекавшую город на голодную смерть, в акт рыцарства, а соблазнение Беаты — в подвиг во имя справедливости.
Стоило ли мне продолжать заниматься его историей? Я по-прежнему хотел узнать, чем закончится роман. Я ведь прочитал столько историй о людях, вернувшихся с войны, столько историй выдумал сам, столько придумал продолжений, следующих за встречей в доме 38 по Кляйнмайерштрассе, что хотел узнать, чем же закончил эту встречу сам автор. Ведь могло быть и так, что об этом возвращении домой еще никто никогда не рассказывал, никто никогда не писал, никто никогда не думал. Возможно, это было всем возвращениям возвращение.
15
Макс не хотел верить в то, что плохой человек способен рассказать самую лучшую из всех историй о возвращении. Вера в то, что добро истинно и прекрасно, а зло уродливо и лживо, выражает заветную мечту детства. И я в своей душе еще хранил частицу этой веры и не был бы разочарован, если бы концовка романа оказалась скучной и плоской. Да вот только прежде я должен узнать, какова она.
Но я сделал уже, кажется, все, что мог. Я поместил объявление в крупных ежедневных и еженедельных газетах, в котором рассказал краткую биографию Фолькера Фонландена, сообщил, что я историк и меня интересуют любые сведения о нем. Мне предложили свои услуги два детектива, некий составитель родословных брался составить генеалогическое древо Фонландена, а человек, представившийся давним другом Фонландена, потребовал за якобы имеющуюся у него важную информацию выслать ему авансом пятьсот марок.
Я написал Фриде фон Фиркс, и она мне ответила, что не помнит, чтобы ей приходилось встречаться с Фолькером Фонланденом. Тот военнопленный, который был вместе с Ханке и, возможно, с Фолькером Фонланденом и рассказал о событиях на железнодорожной насыпи, в 1949 году встречался с журналистом «Северонемецкой газеты», опубликовавшей его репортаж. Я решил, что не стану разыскивать журналиста, с помощью которого мог бы разыскать того самого пленного, уже тогда, в далеком сорок девятом, довольно пожилого, слабого и больного и к тому же очень несловоохотливого.
Ханке занимал меня еще некоторое время. Мой друг-историк обнаружил статью, которую Ханке написал для «Силезской ежедневной газеты», а также речи, с которыми тот выступал, и выслал мне все эти материалы. Тексты по содержанию были похожи. Они совпадали и по стилю. Неужели их для Ханке писал Фолькер Фонланден?
Ханке всерьез воспринимал угрозу поражения, он ни словом не упомянул ни о «чудо-оружии», ни о возможном чудесном повороте событий и писал не о грядущей победе, а о минувшем счастье.
Всего двенадцать лет назад большевизм был готов поглотить Рейх и сделать его частью Азии. Тогда он пытался достичь своей цели всеми политическими средствами, а теперь, собрав последние военные резервы, он готов ворваться в Рейх и в Европу. Мы благодарны судьбе, что она дала нам эти двенадцать лет и продолжает давать возможность сегодня выступить навстречу врагу с оружием в руках. Если бы двенадцать лет назад большевизм победил в Рейхе, то тем, кто выжил бы после этого, наше сегодняшнее положение показалось бы даром небес.
В одной из статей, посвященной, как можно предположить, многочисленным вражеским листовкам, сбрасывавшимся с самолетов, он даже предпринял небольшой этимологический экскурс.
Имя нашего фюрера есть наша программа. Родословная Адольфа Гитлера свидетельствует о том, что его дед еще носил фамилию Хюттлер.
[17]
Фюрер, родом из таких же суровых краев на берегах Дуная, как наши гористые края, в своей великой книге «Моя борьба» сам упоминает, что отец его был сыном бедного крестьянина. В Восточной марке
[18]
Гитлер и Хюттлер означает то же, что и Хойслер
[19]
в наших краях. Если мы приветствуем друг друга словами «хайль Гитлер», то мы приветствуем самих себя, тех, кто родом из хижин и бедных крестьянских домов в наших горных и ткацких деревнях.
[20]
Знамя Гитлера — это знамя Хюттлера и Хойслера, и когда вражеская пропаганда заявляет, что эта война — война Гитлера, то мы знаем, что на самом деле это война, в которой сражение идет за Хюттлеров и Хойслеров, за бедных землепашцев.
В последней речи, транслировавшейся по радио и напечатанной в газете «Фёлькишер беобахтер»,
[21]
он больше не говорил о военном значении обороны крепости Бреслау, переведя разговор в экзистенциальную плоскость:
Суть в том, что мы сбросили весь балласт, который всю жизнь тащили, ошибочно называя его культурой, хотя он является всего-навсего простой цивилизацией. Мы верили в то, что, уничтожив эту внешнюю оболочку нашей гражданской жизни, мы уничтожим и самих себя. Это неправда. Десятки тысяч мужчин и женщин в крепости Бреслау на своем опыте узнали, что они в состоянии отказаться от всего, что считали непосредственной составной частью их личного бытия: от своих квартир, от своих воспоминаний, от своих коллекций, от тысячи разных мелочей, к которым прикипело их сердце, — отказались от всего этого сознательно, но это их не сломило.
Мы прежде говорили о тотальной войне и считали, что воюем тотально. Лишь теперь мы узнали, что это такое на самом деле — вести тотальную войну.
К этому материалу мой друг-историк приложил запись рассказа очевидца, в котором тот описывает бункер Ханке. Вниз вела широкая лестница, покрытая ковровой дорожкой, ее продолжал широкий коридор, тоже устланный коврами, по длине коридора были расположены уютные и удобные служебные помещения, а от него расходились небольшие коридоры, соединявшие его с современно обставленной кухней, с душевыми и ванными комнатами, со спальнями и еще с одной кухней для обслуживающего персонала, оборудованной более скромно. В конце главного коридора находился кабинет Ханке: это было огромное помещение, ярко освещенное скрытыми светильниками, обставленное массивной мебелью, с дорогими картинами на стенах и коврами на полу. Здесь Ханке, которого днем окружали красивые женщины, по вечерам устраивал «пышные празднества, в которых участвовали обворожительные и соблазнительные женщины, словно сошедшие со страниц модных журналов мирного времени. Откуда появились они в самый разгар катастрофы и куда сгинули в этом хаосе? Никто этого не знает. Те, кто мог бы дать ответ, погибли вместе с крепостью Бреслау».
