16
Летом 1989 года моя мама вышла на пенсию, и я к этой дате подарил ей недельную поездку в Тессин. Когда я был маленьким, она рассказывала мне о поездке туда, о медленной и нешумной горной железной дороге, которая от Локарно идет вверх до паломнической церкви, рассказывала о площади перед этой церковью, откуда виден город и голубое озеро, о столах и стульях на берегу озера в Асконе, о доносящейся из отелей фортепианной музыке, о поездке на пароходе к островам с заколдованными садами и о недоступных для человека долинах, в которых воют последние уцелевшие волки. Когда я принес ей конверт с билетами на этот тур, я был готов к тому, что она возьмет и откажется от подарка. Однако она приняла его.
Отношения между матерями-одиночками и их единственными сыновьями всегда немного напоминают отношения между супругами. Поэтому такие отношения не бывают счастливыми; иногда они становятся такими же холодными, мучительными и агрессивными, так же вырождаются в борьбу за власть, как это бывает между супругами. Так же как и между супругами, в отношениях между матерью и сыном не существует никого третьего — ни отца, ни брата или сестры, на которых приходилась бы часть напряжения, неизбежно возникающего в такого рода близких отношениях. Напряжение спадает только тогда, когда сын покидает мать, и часто между ними царит одно лишь отсутствие отношений, лишенное былой напряженности, как это бывает с большинством супругов после развода. А могут возникнуть и доверительные, живые отношения, лишенные напряжения, и спустя много лет, в течение которых наши мирно-безразличные отношения лишь изредка прерывались какой-нибудь размолвкой, неделя в Тессине представилась мне образцом того, как мать и сын могли бы относиться друг к другу. В Тессине мы получили огромное удовольствие от пережитого и увиденного. Мать с такой охотой отправилась в эту поездку, что иногда мне даже казалось, будто всегдашнее выражение неприступности и презрения исчезло с ее лица. Мы говорили с ней о планах, которые она строила на свое пенсионерское будущее, говорили о моей мечте основать собственное издательство, и она слушала с неподдельным интересом про все, что меня волновало, а я — про все, что волновало ее. Для меня было полной неожиданностью, как ясно и здраво она, основываясь на своем профессиональном опыте, судила о шансах и подводных камнях, связанных с реализацией моей мечты.
Поскольку все было так здорово, то однажды вечером на берегу озера в Асконе я решился спросить ее:
— Ты мне никогда не рассказывала, что с тобой происходило во время войны, как все это было?
Она отмахнулась:
— Чего там рассказывать!
— Ты ведь родом из Силезии, была в Бреслау и знала гаулейтера Карла Ханке, была свидетельницей обороны крепости от наступавших русских, пережила захват крепости и изгнание. Расскажи, как все это было.
— Зачем тебе это?
Я поведал ей о ходе своих поисков и об истории Карла.
— Его история привела меня в твои края.
— В мои края? Я ведь из Верхней Силезии, а Бреслау и Карл Ханке — это Нижняя Силезия.
— Ну вот видишь, тебе и впрямь надо рассказать об этом побольше. Я ведь даже не способен отличить Верхнюю Силезию от Нижней.
Она рассмеялась:
— Разве ты не видишь, что мне незачем об этом рассказывать? Кого интересует нынче разница между Верхней и Нижней Силезией?
Она помедлила, словно надеялась, что я рассмеюсь вместе с ней и на том дело закончится. Потом она пожала плечами, словно признавая, что ей придется рассказать обо всем подробнее.
— Осенью сорок четвертого года мы переехали из Нойраде в Бреслау, где моего отца снова назначили на высокую должность в транспортном управлении города, которую он раньше занимал и которая снова освободилась. Не спрашивай меня, чем он занимался. Мой отец был инженером, к тому времени уже на пенсии, но его вновь направили в транспортное управление. Когда город Бреслау перешел на осадное положение, ему вместе с матерью все же разрешили выехать. Во время бегства они попали под обстрел пикирующих самолетов.
— А что было с тобой?
— Со мной?
Она посмотрела на меня, словно не понимала, как такой вопрос пришел мне в голову.
— Я… я осталась в Бреслау до конца войны, а потом сразу переехала сюда, в этот город.
— Ты находилась в городе с начала до конца осады? И как все это было? Ты видела Ханке? Была ли ты знакома с людьми из его окружения? Бывала ли в его бункере? Была ли ты…
Она засмеялась и махнула рукой:
— Не задавай столько вопросов сразу!
Однако она не начала отвечать ни на один из моих вопросов. Мы сидели и смотрели на гладь озера. Звуки музыки больше не доносились из отелей. Зато в одной из лодок молодежь пела модные итальянские песенки, и сначала они едва доносились до нас, а потом, вперемешку со смехом и возгласами, стали слышны отчетливее и вскоре вновь утихли вдалеке.
— Самое ужасное было связано со строительством рокад. Приходилось поднимать, носить, волочить и толкать тяжелые бревна и камни, выслушивать бесконечные приказы, окрики и ругань. Я никогда не забуду гул самолетов и звуки пулеметных очередей, всю эту какофонию режущих слух, свистящих, тарахтящих, воющих звуков. Пули ударяли в камни, и мы спасались бегством, прятались в парадных, однако дома стали взрывать, чтобы освободить пространство для широкой рокады, и спасительные укрытия отодвигались все дальше. Мы бросались бежать, а самолеты устраивали на нас охоту, и молодежь еще как-то успевала добежать до укрытия, а вот старики… Однажды вечером я пошла домой, а от нашего дома осталась одна только половина. Я еще издалека увидела, как шторы полощутся на ветру, красные розы на желтом фоне, я удивилась и подумала: «Они очень похожи на шторы в моей комнате». На следующую ночь нас бомбили зажигательными бомбами, а утром мы увидели, что шторы сгорели, а вместе с ними все, что было в квартире. Я стояла перед домом и сквозь пустые глазницы окон видела голубое небо.
Мать повернулась ко мне и пристально посмотрела на меня:
— Или рассказать тебе, как наши же солдаты взламывали наши квартиры в поисках дорогих вещей? Или как они устраивали в подвалах оргии с проститутками? Или как бомба попала в здание почтамта и разорвала на части женщину, голова валялась отдельно, нога отдельно, внутренности отдельно, и ее по частям пришлось собирать в небольшой ящик? Или как бомба попала в одноколку, убила лошадь, а солдата взрывной волной швырнуло через улицу в сад перед соседним домом? Когда он, не веря своему спасению, с улыбкой поднялся на ноги, стена дома рухнула и похоронила его под собой. Или рассказать тебе об иностранных рабочих, о самых бедных из беднейших, обреченных на смерть, если их ранило пулей или осколком?
Она говорила все быстрее и все громче, и люди за соседним столиком стали оборачиваться в нашу сторону. Она отвернулась от меня и снова стала смотреть на озеро.
— И все же, несмотря ни на что, вновь пришла весна. Когда в мой день рождения я проснулась, стояла тишина. И я услышала, как поет дрозд, а в саду расцвели подснежники, набухли почки на кустах сирени. Утро было прекрасное, хотя повсюду, куда ни глянь, были руины и груды развалин. И дождь был прекрасный. На Страстную неделю впервые за долгое время пошел дождь. Он начался ночью, я спала в подвале с окном, открытым в сад, и проснулась от шума дождя. Я лежала и слушала, и мне не хотелось вновь засыпать, так это было прекрасно. Теплый, мягкий весенний дождь, и я почуяла, как пахнет мокрая пыль.
