Она снова пожала плечами:
— Вот и все.
— Спасибо. Все на сегодня или все навсегда?
Она посмотрела на меня и с облегчением, и слегка кокетливо:
— Навсегда? Откуда мне знать, навсегда или нет?
17
Мы могли бы съездить туда и обратно за один день. Однако я обязательно хотел сделать остановку там, где жили дедушка и бабушка. Я хотел вновь увидеть их дом, ели рядом с ним, яблоню, самшитовую изгородь, лужайку и сад. Мне хотелось посидеть на берегу, посмотреть на озеро, покормить лебедей и уток. Мне хотелось услышать, по-прежнему ли два вокзала предупреждают друг друга об отбытии поезда ударом колокола. Я хотел показать маме тот мир, в котором вырос отец. Возможно, я таким образом хотел поразить ее, застать врасплох, выманить из укрытия, заставить потерять контроль над собой. Во всяком случае, я сказал ей о том, в каком месте мы находимся, лишь после того, как мы поселились в гостинице «Солнце», распаковали вещи, приняли душ и перед ужином отправились погулять по берегу озера.
— Ты решил, что я не обращу внимания на названия городков, через которые мы проезжали?
Она смотрела на меня насмешливо и вызывающе.
Я промолчал. Мы дошли до небольшого парка в том месте, где ручей впадал в озеро.
Здесь я с дедушкой всегда кормил лебедей и уток.
Я подошел к воде, достал из кармана завернутые в бумагу корки хлеба, которые собрал за обедом, и птицы так же, как прежде, подплыли ко мне еще до того, как я стал бросать им первые крошки, еще до того, как я раскрошил хлеб. Точно так же, как прежде, возникла небольшая толчея, и более быстрые и сильные выхватывали у слабых и медлительных куски прямо из-под клюва, а я, бросая хлеб прицельно, пытался соблюсти справедливость и равенство.
Мать посмеялась над моими попытками накормить всех уток поровну:
— Ты хочешь преподать им урок справедливости?
— Дедушка тоже смеялся надо мной. Он говорил, что такова природа: сильные получают больше, чем слабые, шустрые больше, чем недотепы. Только я ведь никакая не природа.
Мать протянула ладонь, я положил в нее ломоть сухого хлеба, она раскрошила его на мелкие кусочки и стала бросать крошки лебедям, двум белоснежным родителям и пяти светло-коричневым деткам.
— Лебеди мне нравятся больше, чем утки.
— Тебе никогда не хотелось побывать в тех краях, где прошло детство отца?
Она снова протянула мне ладонь и снова стала бросать лебедям крошки.
— Я прекрасно знаю, что последует за этим: «А какой был отец? Расскажи, как вы встретились, полюбили друг друга, поженились. Как получилось, что он ушел, как он умер?» — Она покачала головой. — Неужели тебе непонятно, почему я ничего не рассказывала? Я терпеть не могу рассказывать. Терпеть не могу. Ненавижу.
Она говорила в столь резком тоне, что я не решился вставить ни слова. Я знал, какой бывает мама в гневе; в этом состоянии от нее можно ожидать чего угодно, любой резкости, любого крика, любого насилия, и лишь дисциплинирующий строй слов и предложений, ею произносимых, препятствовал тому, чтобы она ударилась в крайность. В детстве иногда доходило до того, что она могла поднять на меня руку, и, хотя мне не было больно, я по-настоящему пугался. Мать била меня так, словно хотела отгородиться от меня, отделаться, прогнать прочь. Всегда, когда в ней закипал гнев, я начинал паниковать. Сейчас мне показалось, что она может включать и выключать свой гнев, словно играя со мной в какую-то игру. Я в этой игре участвовать не хотел.
Я дал матери еще несколько кусков хлеба, и мы кормили уток и лебедей до тех пор, пока кулек не опустел.
— Вернемся в гостиницу?
После ужина она спросила:
— А что ты сам знаешь об отце?
— Я знаю, что он вырос в этих краях; когда он был маленький, у него была лошадка на палочке и шапочка, сложенная из бумаги; став гимназистом, он получил от родителей галстук, костюм и велосипед в подарок, а потом костюм с брюками-гольф, ткань в елочку; а еще он собирал марки, пел в хоре, играл в ручной мяч, рисовал карандашами и красками, много читал, любил стихи, был близоруким, после окончания гимназии его освободили от военной службы, учился на юридическом факультете, отправился в Германию; а еще я знаю, что он не вернулся с войны.
Она рассмеялась:
— Ты знаешь больше, чем я!
Она снова помедлила, дожидаясь, не рассмеюсь ли я вместе с ней и тем самым закрою тему. Потом она глубоко вздохнула и заговорила:
— Он был настоящий любитель приключений. Швейцарец, студент юридического факультета, в один прекрасный день вдруг заявил, что с ума можно сойти от бесконечного сидения в учебных аудиториях и библиотеках, от попыток понять, что такое жизнь, а в это время мир за стенами гремит и взрывается, а вместе с ним взрывается право и человеческая жизнь. Я не знаю, каким образом он оказался в Силезии.
Мы познакомились в сентябре сорок четвертого года в Нойраде. Стоял солнечный, теплый денек, а вечером я пошла в садовый ресторан и там увидела его. Он сидел за столиком один. Я села за столик и стала ждать свою подругу и все время поглядывала на него — я ведь почти забыла, насколько привлекательно может выглядеть молодой человек, если на нем не мундир, а обычный костюм, твидовый костюм хорошего кроя, манишка, голубая рубашка и красный галстук в синюю крапинку. Он вдруг встал из-за стола, с улыбкой подошел ко мне и спросил, можно ли ко мне подсесть, и не соглашусь ли я прогуляться с ним, и не позволю ли пригласить себя на ужин. А я…
Она умолкла.
— И что дальше?
— Мы провели вместе весь вечер, а потом и всю ночь, и еще два дня и две ночи, а потом, утром третьего дня, поженились. Ему пришлось сразу же уехать, и я снова увидела его лишь в апреле сорок пятого в Бреслау. Он появился однажды утром в подвале разрушенного дома, в котором я жила, и принес мне швейцарский паспорт. Он говорил со швейцарским акцентом, и от этого все казалось светлее. И развалины, и страдания, и смерть не казались уже такими страшными. Он посмотрел на мой живот: «Береги себя и ребенка». Через несколько дней он свернул не на ту улицу, и его убили.
— Ты…
— Я все это видела. Он попрощался со мной, двинулся по улице, и тут его и застрелили. Так бывало иногда: только что ты мог беспрепятственно пройти по улице, и внезапно она превращалась в поле боя между немцами и русскими.
Когда она снова прервала свой рассказ, я хотел было продолжить расспросы. И тогда она посмотрела мне в глаза. До этого взгляд ее был словно прикован к ладоням, сложенным на коленях.
— Он был такого же роста, как ты, у тебя от него зеленые, чуть раскосые глаза и форма рук.
Она произнесла это, так сказать, на бис. Выражение ее лица не оставляло сомнений в том, что представление закончилось и занавес опустился.
