— А вы не пытались узнать, был ли в Вене в тридцатые годы адвокат по фамилии Шоллер? Или адвокат по фамилии Фонланден?
Она сидела в напряженной позе, руки на коленях, не поднимая глаз.
— Я за ним не шпионила. Он ведь исчез. Так было со многими в ту пору: сегодня здесь, а завтра и след простыл. Такое было время.
— Ну а теперь, когда вы знаете…
Она посмотрела на меня враждебным взглядом:
— Ничего я не знаю. Вы хотите убедить меня в том, что Вальтер Шоллер обманывал меня, как тот ужасный человек, который назвал его Фолькером Фонланденом?
— Вам известно, кто был тот ужасный человек?
— Нет, я его не знаю. Быть может, он вовсе и не был ужасным человеком, а просто обознался. Быть может, он долго искал Фонландена, а когда кого-нибудь долго ищешь, то узнаешь его черты повсюду и во многих других людях. С вами ведь такое тоже бывало, не так ли?
Она с вызовом посмотрела на меня.
Я согласно кивнул:
— Да, со мной такое бывало.
Она поднялась из-за стола.
— Очень любезно с вашей стороны, что вы меня навестили. Мой сын живет в Ростоке, а дочь в Дрездене, и с тех пор, как в министерстве я… — Она осеклась и снова опустила глаза. — Да что же я тут разболталась? Вряд ли вам интересно, какие у меня дети и где я раньше работала.
Она продолжала говорить, не поднимая глаз.
— Мне нравился его акцент. Это был легкий намек на другое произношение, не больше того, и все же голос его звучал как привет из другого, мирного времени, из мира вальсов, балов, кофеен, каменных лестниц, которые спускаются от одной улицы к другой, как в Париже…
Она снова посмотрела на меня:
— Вы бывали в Вене?
Ответа она дожидаться не стала, проводила меня к двери и попрощалась.
Через несколько дней я выяснил, что в венской телефонной книге тридцатых годов не было ни мужа и жены Шоллер (адвоката и психоаналитика), ни супругов Фонланден.
6
Семестр наконец-то закончился. Преподавать в следующем семестре я не смогу, хотя меня и приглашали. Доктор Рёмер затаил на меня злобу и раньше или позже узнал бы, кто я на самом деле. Это было бы неприятно не только для меня, но и для всей секции, которую как раз собирались преобразовать в солидный факультет по западногерманскому образцу. Кроме того, череда мелких обманов, на которые мне вновь и вновь приходилось идти после того, как я здесь с обмана начал, была для меня в тягость, более того, казалась мне унизительной. Я подумал о мужчинах, скрывающих от жены, что у них есть любовница, которая тоже порой не знает, что у ее избранника есть жена, о внештатных сотрудниках госбезопасности, которые тайком шпионили за своими коллегами и друзьями, о бухгалтерах, которые годами понемногу воруют, чтобы составить себе состояние, и как-то забывал о моральной стороне дела, поражаясь тому, как можно жить вот так, в постоянной опасности, постоянно настороже, постоянно выдавая себя не за того, кто ты есть на самом деле. Быть может, ради великой цели это и удается. У меня такой цели не было.
Поэтому вечеринка, на которую один из коллег пригласил большинство членов нашей секции, в том числе и меня, стала для меня прощальной. Я уже не помню, что мы тогда отмечали: то ли шестидесятилетие коллеги, то ли профессиональный юбилей, то ли чью-то нелегкую, но наконец-то осуществившуюся покупку загородного домика на берегу озера, то ли преобразование секции в факультет. Я радовался, что там не было доктора Рёмера.
Лишь задним числом я понял, что и коллега, пригласивший нас, давал прощальную вечеринку. Я так никогда и не узнал, насколько достоверными были те истории о сотрудничестве с госбезопасностью, которые рассказывали о нем и о некоторых других коллегах. Но я мог себе представить, что он, ученый, признанный на международном уровне специалист в области авторского права, светски воспитанный и уверенный в себе человек, пошел на сделку с органами госбезопасности, вообразив, что сможет играть по своим правилам. Боялся ли он начавшегося следствия или просто не хотел подвергать себя неприятностям — неизвестно, однако к следующему семестру он в университет не вернулся, открыл собственную адвокатскую контору и вскоре стал востребованным и успешным адвокатом. Он стал первой ласточкой среди тех, кто покинул факультет.
Он пригласил нас в свою квартиру на Карл-Маркс-аллее, прежде именовавшейся аллеей Сталина. Широченная улица, продуваемая насквозь ветрами, казалась пустынной, а фасады домов с отвалившейся во многих местах облицовочной плиткой выглядели неухоженными и щербатыми, однако квартира профессора была просторной и уютной. Дверь открыла его жена.
— Надеюсь, на вас кусок плитки не упал? Ну и прекрасно. Мы, восточные немцы, умеем уклоняться от падающих камней. Вам, западным, этому еще предстоит научиться.
Она произнесла это, лучась улыбкой. За последние несколько недель у меня все чаще возникало чувство, что коллеги относятся ко мне как к доброжелательно настроенному офицеру оккупационной армии. Тут же все было иначе: красивая женщина просто и любезно встречала молодого и слегка стушевавшегося гостя. Она провела меня к другим гостям, расположившимся в двух больших комнатах, обставленных бидермайеровской мебелью. Раздвижная дверь, соединявшая обе комнаты, была открыта. Она протянула мне бокал с шампанским.
— Мне не нужно вас представлять. Вы почти всех здесь знаете, кого не знаете, с тем сами познакомитесь.
Я прошелся по комнатам. Среди гостей был доктор Фах, как всегда небрежно одетый, с берлинским говорком, по виду и по запаху явно выпивший уже не один бокал и выкуривший не одну сигарету; когда в ноябре я только появился, я принял его за напыщенного бюрократа, однако со временем я узнал, что он многие годы подряд защищал аспирантов нашей секции от мелочной партийной опеки и был великолепным и настоящим пролетарским джентльменом, образованным, простым и открытым. Была здесь и доктор Вайль, которая пригласила меня как-то на партийное собрание секции; о ней я узнал потом, что за несколько месяцев до падения стены она, продемонстрировав большую энергию и отвагу, опубликовала статью, в которой, так сказать, заново изобретала идею правового государства и призывала ввести такую форму общественных отношений и в ГДР, — поступок столь же героический и столь же бесполезный, как если бы какой-нибудь инка за несколько месяцев до прибытия испанцев в Америку наконец-то изобрел для своего народа колесо, чтобы вскоре, образно говоря, погибнуть под колесами испанского нашествия. Был здесь и тот докладчик, который на партсобрании столь велеречиво говорил, так и не сказав при этом ничего; я знал, что его зовут доктор Кункель. С одной стороны, он был прекрасным знатоком и любителем искусства, с другой — элегантным оппортунистом. Доктор Блёмер, историк права, грубовато и уморительно рассказывал присутствующим о боксерских поединках, в которых участвовал в молодости, и подмигивал женщинам. Доктор Флемм, философ права, пустился в воспоминания о конференции, проводившейся в пятидесятые годы, на которой его громили за буржуазные заблуждения, а потом в наказание отправили бургомистром в маленькую деревушку, и с большой временной дистанции это печальное событие выглядело в его рассказе как веселое приключение.
