Мне действительно прислали красный велосипед, но он не зажег радости в моем сердце. Я покатался на нем пару раз, а потом отдал одному их младших братьев. А несколько недель спустя меня ожидало одно из самых сильных потрясений в жизни. Новенькая, блестящая машина прикатила к нашему дому в Джидде! Моя машина!
Это был один из счастливейших дней в моей жизни. И хотя мама и Мухаммед Аттас не позволяли мне водить ее самостоятельно еще несколько лет, наш шофер или сам Мухаммед возили меня в ней на прогулки, и я был страшно этому рад…
А через год твой дедушка погиб — мне тогда исполнилось десять, — так что мне не представилось случая второй раз встретиться с ним один на один.
Услышав рассказы отца о детстве, я пожалел его и в то же время был озадачен. Если спустя столько лет он хорошо помнит боль, которую испытывал, когда отец бил его или не обращал на него внимания, то почему же он с такой легкостью, даже охотой, избивал собственных сыновей и лишал их своей любви и ласки?! У меня не хватило духу задать этот вопрос, но теперь я жалею, что в свое время струсил.
Хотя жизнь в Тора-Бора и давала мне возможность проводить много времени рядом с моим прежде неуловимым отцом, условия здесь были поистине нечеловеческими. Мы постоянно сталкивались с серьезными трудностями. Если кто-то из нас заболевал, не приходилось рассчитывать на медицинскую помощь — мы были слишком далеко от обжитых мест. И так уж случилось по воле судьбы, что однажды утром я почувствовал сильный жар. Уверенный, что подхватил простуду, решил поспать подольше, но сон не принес выздоровления. Я все время ворочался и скоро почувствовал, что мне становится хуже: голова раскалывалась, и все тело ныло. Больше всего мне хотелось, чтобы рядом была мама. Она всегда успокаивала своих детей, когда они болели, подбадривала ласковыми словами и готовила им горячий суп. Но мать была в тысячах миль отсюда и не знала: ее сын Омар так болен, что не в силах даже позвать на помощь.
Когда мне стало совсем нехорошо, люди отца забили тревогу и вызвали одного из наших шоферов — мужчину по имени Шир. Увидев мое скорчившееся от страданий тело, Шир решил действовать. Он закричал, что отвезет меня в Джелалабад.
Не помню, где находился в то утро мой отец, но насколько я его знаю, скорее всего, гулял в горах. Никто не любит долгие походы по крутым склонам больше, чем отец.
Так что меня без ведома отца посадили в машину и повезли в Джелалабад. Дорога причиняла мне жуткие мучения — я редко чувствовал себя более несчастным. Жар усилился, и меня начало тошнить. Я извивался и ворочался. Бедняга Шир очень быстро гнал по узкой петляющей дороге. И я удивляюсь, как мы не слетели в пропасть. В рекордные сроки мы примчались в больницу Джелалабада, где какой-то студент, едва научившийся брать анализ крови, опробовал на мне свои скромные познания в медицине. В конце концов мне поставили следующий диагноз: брюшной тиф и малярия. Врач предупредил сопровождавших меня мужчин, что я могу умереть.
Мне назначили какие-то уколы и медикаменты. Люди отца не захотели оставить меня в больнице без присмотра — было решено отвезти меня в старый дворец. Я удивился, когда мне сказали, что во дворце для меня нет места — к тому времени ветераны отца из Пакистана, Йемена и других стран наводнили Афганистан и привезли с собой жен и детей. Старый дворец отдали женщинам. В силу наших строгих традиций мужчинам вход во дворец теперь был закрыт. Так что меня оставили бороться с двумя тяжелейшими недугами в саду под деревом, на тонком матрасе.
И я пролежал там три дня, часто теряя сознание. На моей стороне была молодость, и я медленно поправлялся, хоть и сильно ослаб после болезни. Еще до моего полного выздоровления отец приказал, чтобы меня привезли назад в Тора-Бора. Оказавшись там, я с трудом дополз до ближайшей подстилки и рухнул. В тот же день болезнь вернулась с новой силой. И вскоре пришлось повторить бешеную гонку до больницы Джелалабада.
Я совсем не помню вторую поездку вниз по склонам гор. Но помню, что в больнице меня опять принял тот юный врач. Он был невысоким и худеньким, с жидкой бородкой. Поскольку я совсем ослаб, он позвал более опытного врача проконсультироваться. Но тот лишь назначил мне еще какие-то лекарства. И снова я оказался под тем же деревом возле старого дворца.
Думаю, всех удивило, что я не окончил там свои дни и не был похоронен в песках Афганистана, завернутый в саван…
Отдельного упоминания заслуживает здоровье отца. Я слышал много глупых предположений о том, что отец страдал от серьезной болезни почек; высказывались даже утверждения, будто его почки были в таком плохом состоянии, что пришлось привезти на спине мула аппарат для диализа. Все эти измышления далеки от истины. Единственное объяснение глупым слухам об отце — тот факт, что, как и многие его родственники из семьи бен Ладен, он страдал от камней в почках. Эти камни причиняли ему жуткую боль, пока наконец не вышли, но почки его при этом были сильными и работали нормально.
Хотя русские применяли против отца и его солдат отравляющие газы, оставшимися надолго последствиями были только редкие приступы кашля. Потом он заболел малярией в Судане, и, как у многих жертв малярии, у него случались рецидивы, но он всегда быстро выздоравливал. В целом отец был физически вполне здоров и мог без труда посостязаться в быстроте и выносливости с сильными мужчинами вдвое моложе его.
Когда мы жили в Тора-Бора, отец решил, что без труда сможет пройти по горам до границы Пакистана. К моему ужасу, он решил взять меня с собой, заявив:
— Омар, мы не знаем, когда может разразиться война. Нам нужно изучить все проходы в горах на тот случай, если придется бежать.
Он не успокаивался, не исследовав каждый поворот и каждую тропку. Отец настойчиво твердил:
— Надо запомнить каждый камень. Нет ничего важнее, чем знать секретный путь к отступлению.
Он мог без предупреждения разбудить меня в любое время дня и ночи и сказать, что мы отправляемся на территорию Пакистана. И хотя граница была не так уж далеко, наш маршрут все время менялся, а время похода отец никогда не ограничивал. Мы могли шагать по семь часов без передышки, а однажды весь путь занял у нас четырнадцать часов. Как-то раз я шел впереди и исследовал новые участки, поднявшись чуть выше тропки, по которой двигался отец. Плохо зная рельеф этой местности, я оступился и покатился по жесткой земле, чуть не свалившись вниз с уступа. Отец, как всегда, сохранял спокойствие, наблюдая за моими судорожными попытками уцепиться за склон. Он терпеливо ждал, пока я не вскарабкался наверх и не вернулся на ту же тропинку. А потом спокойно зашагал дальше. Когда я спросил его, что бы он стал делать, разбейся я насмерть, он невозмутимо ответил:
— Я бы похоронил тебя, сын.
Добравшись до Пакистана, мы укладывались спать на голой земле. Несколько раз, рискуя вызвать его гнев, я брал с собой небольшое одеяло. Отец совсем не изменился с тех дней в Судане, когда брал нас в пустыню и велел накрываться травой и землей.
Я столько раз участвовал в этих походах до границ Пакистана, что и припомнить страшно. Когда несколько месяцев спустя к нам присоединились мои братья, им, разумеется, тоже пришлось подвергнуться этому нелегкому испытанию. Мы с братьями ненавидели эти изнурительные переходы по горным тропам, а отцу они, похоже, казались приятными прогулками.
