К счастью, нам с братьями долгое время удавалось увиливать от поездок на линию фронта. Но однажды без особых на то причин отец велел мне доставить сообщение на одну из баз «Аль-Каиды», расположенную высоко в горах Кабула, в предместьях города. Отец сказал мне:
— Ступай, сын. Ступай и поживи жизнью солдата.
Кажется, мне тогда только-только исполнилось семнадцать. И сражаться на передовой — последнее, о чем я мечтал в своей жизни. Я уже видел многих раненых и умирающих солдат, которых привозили на базу после сражений. Почти любое ранение становилось смертельным, потому что на базах не было госпиталей и даже временных медпунктов, чтобы лечить раненых. Иногда предпринимались попытки отправлять пострадавших в ближайший город, но такое случалось нечасто. И хотя для самых экстренных случаев имелся доктор Завахири, он не столько врачевал раны, сколько планировал наступления.
Но у меня не было другого выбора, кроме как повиноваться отцу — я еще не достиг того возраста, когда мог восстать против него. И если уж говорить откровенно, когда я отправился на передовую, дрожь легкого возбуждения пронизывала все мое тело.
Когда я прибыл на базу в Кабуле, то увидел людей Масуда, стоявших лицом к лицу с бойцами отца. Солдаты на передовой были снабжены автоматами и другим оружием для ближнего боя. Сзади них выстроилась линия артиллерии — между передовой и базой. Я заметил несколько русских танков, уцелевших после войны — их замаскировали ветками деревьев, травой и спрятали на границах равнинных участков. Танковые сражения не были распространены. Меня это разочаровывало, потому что я имел навык управления танком и, как любой мальчишка, был бы рад возможности посидеть в одном из тех танков.
Я видел мощные запасы оружия — от зениток и автоматов до артиллерии. И был поражен тем, что война велась на достаточно высоком техническом уровне. Как и большинство людей, я полагал, что война в Афганистане состоит в основном из стычек партизанских отрядов. А оказалось, что поля сражений здесь выглядели во многом так же, как, по моему мнению, выглядят при столкновении огромных сил крупных мировых держав. Обнаружив бесконечные ряды хорошо обученных и весьма современно вооруженных солдат, я вспомнил то, что слышал от кого-то из людей отца: с тех пор как отец присоединился к «Талибану», его профессионализм как военного, полученный за десять лет войны с Советами, полностью изменил картину сражений и ход текущего конфликта.
Вскоре после моего прибытия бой стих. В первые пять дней я просто наблюдал и стал уже думать, что находиться на передовой — не самое страшное в жизни. Временами я даже слушал свой небольшой переносной приемник. Такие имелись у большинства солдат на передовой. Правда, приемники у солдат были совсем простыми, без изысков, и сильно отличались от тех, какими пользовались отец и их командиры.
Мне было скучно, и я часами крутил ручку приемника. Обнаружил, что, если хорошенько постараться, можно настроиться на волну, которую использовали люди Масуда. И стал втягивать их в разговоры: спрашивал, откуда они родом, и все такое — обычная болтовня, не связанная с военными действиями. Конечно, я не говорил им, что я сын Усамы бен Ладена, а то они, чего доброго, решили бы развернуть полномасштабную атаку, чтобы заполучить такого ценного пленника. Они ведь не знали, что отец ничего не стал бы предпринимать для моего освобождения.
Как-то я спросил одного из тех солдат:
— Зачем вы пытаетесь нас убить?
Солдат Масуда ответил:
— Я ничего против вас не имею. Но в стране идет война. И у нас приказ убивать всех на этой территории. А вы на этой территории. Так что мне придется застрелить тебя, если представится случай.
Солдат говорил правду. Каждый полевой командир хотел править страной. И хотя кругом не хватало домов, больниц, школ, еды, одежды и других необходимых вещей, определенно не было недостатка в одном — в военных правителях, каждый из которых стремился занять место на самом верху. И эта новая ожесточенная война была следствием интересов кучки упрямых и бескомпромиссных военачальников.
Линия фронта вокруг Кабула граничила с деревней. Скромные хижины усеивали склоны горы. Многие из этих домиков пустовали, ведь рядом шли бои, и солдаты отца предпочитали проводить ночь в этих хижинах, а не на каменистой земле. На время сна солдаты расставляли дозоры вдоль горных троп. Настала ночь, когда был мой черед стоять в дозоре, потому что отец велел обращаться со мной точно так же, как с другими солдатами. «Не лучше и не хуже» — таков был его приказ.
Стоило мне найти удобную позицию для наблюдения за окрестностями, как пуля просвистела у меня возле правого уха. Через секунду другая разрезала воздух, чуть не задев левое ухо. И вскоре уже пули посыпались градом. Вражеские солдаты обнаружили мое местонахождение. Поскольку пули летели со всех сторон, я не знал куда бежать.
До сих пор не понимаю, как меня не подстрелили. Вероятно, безлунная ночь помешала стрелкам четко разглядеть меня, а возможно, моя фигура была настолько неподвижной, что они решили, будто это каменная глыба. Мои товарищи услышали грохот выстрелов и, выбравшись из домиков, присоединились ко мне, когда обстрел уже практически завершился. На рассвете, осмотрев место ночного происшествия, мы поразились количеству гильз, найденных вокруг моей позиции. В ту ночь сам Господь охранял меня.
На шестой день начался бой, и я тут же проникся огромным уважением к солдатам. Меня послали на линию артиллерии, где стоял такой грохот, что лопались барабанные перепонки. Конечно, со временем я привык к шуму, но так и не привык к кровавому зрелищу. Ужасно видеть вокруг жестокую бойню и бесцельно загубленные жизни. Столько раненых и умирающих лежало на поле боя, и многие из них не старше меня!
Мне было жаль беспрестанно разочаровывать отца, но я вернулся с передовой, убежденный сильнее, чем прежде, что война — самое бесполезное в мире занятие. И, сидя на вершине горы возле линии фронта, поклялся посвятить остаток жизни борьбе против того, что так дорого моему отцу.
Единственное, что отец любил больше войны, — это ислам. И хотя мусульманину разрешено молиться везде: на улице, дома, в офисе, в пустыне и даже в аэропорту, — лучше всего, если у мусульманина есть возможность помолиться в мечети. Но было время, когда нам с братьями надоело ходить в мечеть. Это не из-за недостатка набожности — мы были глубоко верующими, — просто мечеть использовалась для самых разных целей, и мы с братьями зачастую проводили там больше времени, чем дома. В мечети устраивалось множество скучных собраний и лекций, длившихся часами. Порой самые занудные из исламских учителей что-то вещали нам до тех пор, пока наши веки не наливались тяжестью и головы уже не держались на шее. Но отец не проявлял ни малейшей жалости к нашему положению, считая, что его юные сыновья должны сидеть смирно и с энтузиазмом слушать бесконечные вариации на одну и ту же тему.
Со временем пронеслась весть, что каждый, кто чувствует в себе необходимость выступить с лекцией, может это сделать. И многочисленные энтузиасты-ораторы часами держали в плену несчастных слушателей. Почти каждый из взрослых посчитал своим долгом выступить перед аудиторией и убедить других в том, что он прекрасно разбирается в вопросах ислама. Большинство из них были просто невежественными людьми, которым захотелось приподняться в собственных глазах, выступив с речью перед публикой.
