— Вы оба — желанные гости, если захотите приехать вместе с ним, — сказала Микаэла совершенно искренне. — Мы будем счастливы снова увидеть вас. — Огромные глаза ее сияли неподдельным дружелюбием, как если бы просторы Индии были свободными комнатами в их собственном доме.
Мать поспешила передать мне этот их разговор раньше, чем Микаэла, Стефани и Шиви вернулись в Тель-Авив. Она даже вышла из дома (чтобы купить упаковку молока) и позвонила мне из платного телефона на улице, так, чтобы отец не мог нас подслушать. Ее тревога не касалась более ни моего находившегося в опасности брака, ни моей любви к жене Лазара, которая показалась ей теперь делом проходящим и достаточно нереальным.
Вся ее тревога сейчас была сосредоточена на Шиви, потому что это было для нее самым важным, что она выделила из смущенного красноречия Микаэлы, а именно, что Микаэла собиралась использовать Шиви в качестве приманки, чтобы вытащить меня — и не исключено — вместе с родителями к ней, пусть даже ценою того, что придется безответственно тащить Шиви по всей Индии, переполненной страданиями и болезнями. А потому она внезапно потребовала тоном, не побоюсь сказать, истерическим, чтобы я немедленно остановил это предприятие, или, как минимум, не дал Микаэле забрать с собою Шиви.
— Мама, — сказал я, — послушай. Невозможно запретить матери взять с собой своего ребенка. — Я сказал это спокойно, стараясь сохранить свое хладнокровие, хотя сердце мое обливалось кровью при виде такой бурной реакции со стороны этой всегда исключительно сдержанной женщины.
Но я пообещал ей, что договорюсь с Микаэлой таким образом, чтобы иметь возможность забрать Шиви, если я по каким- то причинам решу это сделать. Несмотря на испытываемую боль при мысли о расставании с ней, которая становилась все сильнее по мере приближения даты отъезда, я думал не о ней, а о другой девочке, беспомощность которой Лазар пытался свести на нет и спрятать, и мысли эти только сильнее раздули пламя моих желаний, которые были живы и пылали еще ярче после неожиданных занятий любовью у постели больной. Если бы моей матери и впрямь удалось уговорить Микаэлу оставить Шиви со мной, я потерял бы всю мою свободу — в том числе и свободу маневра — в сражении за мою любовь, которая вернулась бы к исходной точке и оставила меня ни с чем, особенно после того, как Дори сумела снова окружить себя любящими и преданными друзьями, которые не оставили бы ее одну. И я имею в виду не только ее сына, который рад был представившейся возможности каждую ночь проводить дома, но и Хишина, постоянно названивающего по вечерам, и, кто знает, может быть, ей удалось бы уговорить старую леди, свою мать, время от времени разделять с ней бремя одиночества, помогая ей навести порядок среди хаоса, царившего в ее спальне и выдвинутых из всех шкафов ящиков для обуви, белья и одежды.
* * *
Когда же день отправления приблизился вплотную, сердце мое было уже до краев переполнено печалью, как если только сейчас я понял, чего лишаюсь. И прощание с Шиви стало еще больнее оттого, что все происходило ровно в полночь — странный факт, объяснимый лишь с точки зрения туристической компании, зафрахтовавшей дешевый рейс, который скупила толпа молодых любителей дальних путешествий и низких цен, стремившихся самым экономичным путем добраться до аэропорта в Каире — начальной точке их долгого путешествия.
Когда я увидел Шиви, упакованную в мешке, похожем на рюкзак, вроде тех, что громоздились вокруг Стефани и Микаэлы (чьи рюкзаки были едва ли не самыми большими), я понял, что мое снисходительное отношение к этому путешествию было, мягко говоря, не совсем ответственным. И хотя я собственноручно сделал своему ребенку все необходимые прививки, согласовав дозы инъекций с двумя самыми уважаемыми педиатрами нашей больницы, я не мог избавиться от мысли, что отъезд следовало перенести на другое время, для того, хотя бы, чтобы убедиться в отсутствии у Шиви каких-либо, связанных с прививками, осложнений. Сама Шиви выглядела вполне здоровой и счастливой, судя по тому, как светилось радостью ее личико; когда она с любопытством разглядывала юных путешественников, непрерывно вертевшихся возле нее и восторженными криками привлекавших внимание своих родителей к этому ребенку с нарисованным на лбу третьим глазом, дабы дать этим родителям случай убедиться в существовании туристов намного более молодых, чем они сами.
Все это время я остро ощущал свою вину перед Микаэлой за свою безответственность — впрочем, и за ее собственную тоже, и поклялся, что когда обстоятельства моей жизни чуть-чуть прояснятся, я найду способ вернуть свою дочь туда, где и находится ее настоящее место. Но в ожидании этого момента ее «настоящим местом» будут, по преимуществу, калькуттские тротуары и железнодорожные платформы. А пока что ее путешествие начиналось с тель-авивской отмостки, в щелях которой виден был влажный песок, который она выковыривала, пока ее мать была занята тем, что выдерживала прощальные объятия друзей, количество которых я себе даже не представлял. Друзей, чья преданность была столь велика, что ни поздний час, ни транспортные сложности в такое время не помешали им приехать, чтобы произнести и услышать прощальные слова. Даже Амнон оставил свое ночное дежурство и примчался сюда, чтобы не пропустить момент, когда он сможет обнять надолго исчезающую Микаэлу. До моего слуха донеслись его обещания в случае, если он будет нужен, бросить все и отправиться на любой край света, стоит ему только получить открытку с приглашением — но я-то знал, что он никогда не оставит ни родителей, ни своего умственно отсталого брата, который так в нем нуждался.
Затем настал мой черед сказать в последний раз «до свидания»; и после того, как я долго гладил, покрывая поцелуями личико Шиви, надеясь, что она хоть какое-то время будет вспоминать обо мне, дошла очередь и до Микаэлы. Ее я отвел в сторонку и просил только об одном — быть предельно осторожной. Я избегал любых прикосновений к ней с того самого утра, когда разбилась глиняная статуэтка, боясь возможных обид и недоразумений, но в эту минуту я отступил от собственных правил и, чтобы усилить действие моих слов, взял ее руки в свои, сжал их и запечатлел на ее губах долгий поцелуй. Огромные ее глаза оставались открыты, поблескивая в окружающем нас ночном мраке, пальцы ее легонько взъерошили мои волосы, чего она никогда раньше не делала, и вообще вид у нее был такой, словно она не предполагала даже, а просто знала, что опасности, нависшие над моей головой, намного превосходят все то, что ей самой может встретиться на пути. Перед тем как присоединиться к Стефани и Шиви, уже успевшими занять свои места в автобусе, она, чуть запнувшись, сказала:
— Если попадешь в беду — бросай все и приезжай к нам… мы всегда тебе будем рады. — И когда, с чувством искренней благодарности, я закрыл лицо руками, не в силах скрыть набегающих слез, она добавила нечто, потрясшее меня до основания: — Это еще не повод для смерти, Бенци.
И, не дожидаясь моего ответа, она поспешила в автобус, который, определенно, дожидался именно ее и тут же замигал красными огнями, тихо, словно вливаясь в огромную реку — одну из тех, что ожидали юных путешественников в неведомой им стране, поплыл сначала узкими аллеями, оставляя за собою толпы притихших друзей и родных, только сейчас окончательно осознавших, насколько продолжительной может быть разлука, а затем, удаляясь и становясь все меньше, и меньше, и меньше… пока окончательно не растворился в ночи, от которой осталось не так уж много.
