* * *
И я отправился в обратный путь с подписанными гарантийными обязательствами и ощущением того, что еще одна нить протянулась между мною и Дори. Но ведь это абсурдно, с отчаянием думал я, что после моего любовного признания, и после того, как я оказался с ней в постели, я чувствовал себя так, будто находился в самом начале пути, и мне нужен был никчемный клочок бумаги в виде предлога для встречи с нею. Я знал, что мой телефонный звонок послужит ей хорошим поводом, чтобы избегнуть встречи, пусть даже она и сама не знала точно, чего же она хочет. Если правдой было то, что со мною она в первый раз изменила своему мужу, а я-то уж знал, насколько она привязана к нему, она, бесспорно, должна была испытывать сильнейшие угрызения совести за то, что она сделала, пусть даже она, хоть в небольшой степени, но искренне была влюблена в меня, или, на худой конец, просто желала продолжения того, что произошло между нами. А потому, бесспорно, я обязан был дать ей шанс порвать возникшую между нами связь еще до того, как мы встретимся снова, и тут не существовало для этого более простого и более действенного средства, как неожиданно появиться в ее офисе, как это сделал бы старый клиент, не нуждающийся для встречи в предварительной договоренности. Пусть даже по делу небольшой важности. И хотя я подозревал, что она испугается, увидев меня, она скоро поймет, что мое появление в ее конторе, которое, конечно же, поразит ее вначале, будет иметь лишь одну цель — показать ей, насколько она может мне верить, верить всецело, что это такой же акт доверия, как в момент, когда я, сбросив с себя одежды, предстал перед ней обнаженным, всецело в ее распоряжении, предоставив ей самой решать, какой выбор она желает сделать. Ну да, я ведь, кроме всего, находился в тот момент на ее территории, что уже само по себе защищало ее от любого неподобающего жеста или слова и позволило бы ей избегнуть любого со мной контакта — ведь у меня и на секунду не возникало мысли о возможности сексуального насилия и все мое поведение должно было свидетельствовать прямо об обратном — не только и не столько о сексуальной тяге, нет — речь шла о чем-то неизмеримо более глубоком, как если бы для меня это было единственным способом доказать ей, какого благонравного арендатора она получила в моем лице.
Возможно, что именно из-за той важности, которую я придавал своему внезапному появлению в ее офисе, я отменил его, хотя уже не раз и не два кружил по улочкам вокруг здания, кружил просто так, но и для того, чтобы увидеть, как она решительной своей походкой выходит из парадной двери, направляясь к месту индивидуальной офисной парковки. Да, я отменил свое появление, не желая торчать там между ожидающими своей очереди посетителями, имея при себе в качестве предлога лишь гарантийное обязательство и тем умаляя то сладостное ощущение нашей взаимной сопричастности, при мысли о которой у меня начинали дрожать руки. И так это длилось до того момента, пока я не увидел ее во сне, сразившем меня в середине дня, поскольку теперь, когда я сам был властелином своего времени, я приобрел привычку проваливаться в сладостный, долгий дневной, точнее, послеполуденный сон. В моем сне она стояла и в дружелюбной своей и доверительной манере разговаривала с Хишиным, который, прикинувшись в шутку больным лежал в палате на одной из кроватей. И этот незатейливый, простой сон почему-то возбудил меня до такой степени, что в тот же день, ближе к вечеру я купил пестрый шелковый индийский шарф, который я отыскал в одной из лавчонок на Басл-стрит и прямым ходом отправился в ее офис и спросил темноволосую секретаршу, которая запомнила меня по тому утру, когда мы организовывали всю ту суету, что предшествовала путешествию, и которая тепло приветствовала меня теперь, согласившись впустить меня на несколько минут, как только ее начальство освободится. Но оно освободилось как раз в эту минуту, и я вошел внутрь, плотно прикрыв за собою дверь, сел напротив нее не ожидая разрешения, после чего, не поднимая глаз, вручил ей гарантийное обязательство, подписанное моими родителями и сказал:
— Вот гарантии, о которых вы говорили.
Ее глаза светились обычной ее улыбкой, и сама она выглядела абсолютно безмятежной, как если бы давно была готова к подобному и внезапному вторжению. Вот только я-то не мог понять, к чему эта ее безмятежность, невозмутимость и спокойствие: относятся к тому ли, что все происшедшее между нами она по-прежнему считала мимолетным эпизодом, после которого все было кончено, или, наоборот, — ее спокойствие было знаком того, что она поверила — я не принял ее слов всерьез и появился с документом о гарантиях собственной персоной, так как не собирался оставить ее в покое. Она взяла гарантийное письмо и сложила его так, как если бы хотела порвать его пополам, но в следующий момент заколебалась и притихла. Возможно, в ней заговорил в эту секунду профессиональный юрист, прикоснувшийся к документу. Колебалась она недолго и, преодолев сомнения, разорвала бумагу на клочки и выбросила в корзину для мусора со словами:
— Не беспокойтесь… я вам верю. — Потом подняла на меня смеющиеся свои глаза и спросила: — Ну и… как ты поживаешь? Уже поправился? — Произнося это, она покраснела, словно боясь, что я скажу нечто нескромное, но я совершенно невинным голосом спросил ее в свою очередь:
— Поправился? От чего?
Тогда сказала она:
— Ты знаешь от чего. От чего-то, что совершенно невозможно и чего никогда больше не случится.
Я промолчал, опасаясь, что нахлынувшее на меня вожделение омрачит мой рассудок и лишит меня сил для возражения. Тем не менее их у меня нашлось достаточно, чтобы посмотреть на нее в упор. На ней был серый костюм — того же фасона, что висели у ее матери в шкафу. Узел ее волос был слегка ослаблен, и длинная прядь упала на шею. Цвет самих волос был темнее тех, что запомнились мне неделей раньше, и я не мог решить, покрасила ли она их, или меня ввело в заблуждение освещение комнаты. Ее макияж тоже понес потери в течение рабочего дня, и теперь на скулах проступили трогательные веснушки. Груди ее в эту минуту выглядели не такими массивными, форма их отчетливо подчеркивалась белой блузкой. А за столом на мгновение я увидел мелькнувшую полоску так запомнившегося мне живота. Бесспорно, ее нельзя назвать красавицей, подумал я, и смутное воспоминание о послеполуденном сне проплыло в моем сознании. Но была в ней та теплота и наполненность жизнью, та устремленность, в которой сейчас я так нуждался… и если она продолжала думать, что между нами все кончено, что ж… у нее на это были все права и все основания. За исключением одного: пусть я даже не сумел убедить ее в этом, но сам я твердо знал — только тот, кто начал дело, вправе его и закончить. А пока, в наступившем тяжелом молчании я достал завернутый в подарочную бумагу шарф, лежавший у меня в кармане, и выложил этот пакет на стол прямо перед ней, прохрипев грубым голосом:
— Я приобрел это для вас. Может быть, потому, что он напомнил мне об Индии. Я не знаю.
Она застыла. Я видел, как возбуждение охватило ее. Словно ни мое признание в любви, ни то, что я стоял перед ней обнаженным, ни то, что произошло потом, не убедило ее в серьезности моих намерений так, как этот маленький кусок шелка. Она крепко сомкнула веки и снова прижала пальцы к губам, словно желая ударить себя за то, что она сделала со мной и с самой собою. Она развернула пеструю оберточную бумагу и в полной тишине достала мой подарок… затем смущенно улыбнулась и сказала:
