Глава шестнадцатая
Лаборант открывает перед гостем скрытую внутреннюю дверь и увеличивает освещение в прохладном зале. Действительно, как и на первый беглый взгляд — раньше, в полутьме, — здесь около дюжины носилок, и на всех лежат трупы. Кадровика вдруг почему-то начинает колотить неукротимая дрожь, то ли от холода, то ли от волнения, и его первый вопрос относится скорее к лингвистике, нежели к анатомии. Когда покойника начинают именовать мертвецом и когда мертвец становится трупом? Это какие-нибудь объективные различия или чисто лингвистические? Вопрос одного лишь времени или также сути? Лаборант смотрит на него с удивлением. У него никогда не возникали такие вопросы. Он должен подумать. Нет, он совершенно уверен, что это только вопрос времени. Хотя, впрочем, должны быть исключения.
— Например?
— Например, у павших на поле боя. Время там течет намного быстрее, и люди становятся трупами за считанные секунды.
Но гость, кажется, хотел посмотреть на мертвецов. Милости просим. Сейчас мы снимем эту пленку… минуточку… вот. Теперь уважаемый гость может увидеть, что это женщина, только лицо у нее уже потеряло обычную форму.
— Наверно, побывала в руках студентов, — неуклюже пытается пошутить Кадровик, делая короткий шаг к носилкам, потом наклоняет голову и долго, внимательно смотрит на коричневатый труп, чтобы продемонстрировать сопровождающему его лаборанту свое солдатское презрение к смерти.
— Совершенно верно.
— Тогда объясните мне, — этот вопрос почему-то никак не дает ему покоя, — как вы достигаете того, что здесь не чувствуется никакого специфического запаха. Есть люди, которых запах пугает даже больше, чем внешний вид.
— Нет, на самом деле здесь есть запашок, — отвечает лаборант с легкой улыбкой. — Просто вы его не чувствуете, потому что он очень слаб. Но те, кто проводят здесь много времени, уносят этот запах с собой, так что его можно почуять.
— Как же вам удается его ослабить?
— Вас интересует химическая формула?
— Если это не слишком сложно
— Сложно? Нет, не особенно…
И лаборант называет ему составляющие: спирт, формалин, фенол, дистиллированная вода. Смесь впрыскивают в тело через четыре часа после смерти, предварительно удалив из него всю жидкость.
— Так и живого человека убить можно, — задумчиво говорит Кадровик.
— О да, если вам удастся незаметно выкачать из тела всю жидкость, ваша жертва наверняка погибнет, — смеется лаборант.
Осмотр продолжается. Они идут медленно, как в музее, только вместо картин и подписей здесь носилки с трупами и без всякой подписи, если не считать порядкового номера. Непонятно почему, но обернутые и обвязанные трупы кажутся ужасней, чем те, что просвечивают сквозь нейлоновую пленку. Дойдя до последних носилок, он заново обводит взглядом всё помещение и спрашивает, сколько времени в среднем лежат здесь эти мертвецы.
— Некоторые даже до года.
— До года?!
— Дольше запрещается. После этого труп отправляют на обязательное захоронение. Таков закон.
— Интересно… Кто же здесь главный долгожитель? — улыбается Кадровик. — Любопытно, как он выглядит.
Лаборант ведет его к стоящим чуть поодаль носилкам, и он видит перед собой высохшую древнюю фигуру, сморщенную и почти черную, как мумия, но с вполне различимыми чертами. Плотно сжатые веки выдают тяжкую борьбу со смертью, происходившую в этом теле около года назад. Черты лица сохранили глубокую скорбь, которая даже у ближайших родственников, наверно, давно уже угасла. Несмотря на теплый плащ, его снова начинает колотить неожиданная дрожь, он прячет руки в карманы, его лицо тоже становится скорбным и даже мягким. Да, каждому человеку следовало бы хоть раз побывать здесь, думает он. Это позволило бы людям лучше понять, что важно, а что несущественно в их жизни. Кажется, лаборант с этим согласен, во всяком случае, он кивает головой. Интересно, однако, как высохла кожа на этом мертвом теле — на груди она даже похожа на желтоватый пергамент, и сама грудь от этого кажется древней священной книгой, даже вроде бы какие-то буквы намечаются под кожей. Любопытно. Да, здесь стоило побывать. Он смотрит на своего экскурсовода, который, кажется, доволен произведенным впечатлением. Уж не религиозен ли он все-таки? Нет, отвечает лаборант, но готов признать, что бывают часы, когда тот, кто здесь работает в полном одиночестве, вдруг ощущает какую-то странную потребность в вере. Во что-нибудь, что сохраняется и после смерти, которую он видит перед собой. Иначе ведь можно совсем потерять человеческий облик.
Большие настенные часы напоминают ему, что время не останавливается даже здесь. Ну, что ж, после такого основательного визита никто уже не сможет обвинить его в равнодушии. Он идет к выходу, но в дверях поворачивается и, не удержавшись, все-таки спрашивает, где лежит их работница. Которая, кстати — почему-то добавляет он, — была по образованию инженером-механиком.
Нет, она не здесь. Тут сзади есть маленькая холодильная комната. И кстати, может быть, ответственный за кадры все-таки согласится…
Нет, он неколебим в своем отказе. Он ни за что не согласится участвовать в опознании женщины, которая скользнула в его жизни слабой тенью и, увы, — не оставила по себе никаких воспоминаний.
Глава семнадцатая
И вот он снова садится в свою машину, включает обогрев и пускается в обратный путь по пустынным мокрым улицам Восточного Иерусалима. Освещение здесь не в пример слабее, чем в западной части города. Он медленно пробирается по узким арабским улочкам, и вдруг у него — уже в третий раз за этот вечер — рождается желание сейчас же, немедленно дозвониться до Старика и сообщить ему о предварительных результатах своего расследования. У него нет уверенности, что концерт уже кончился, и тем не менее он включает укрепленный перед ним мобильник и набирает знакомый номер. Ему отвечает домоправительница, и он называет себя. Хозяина нет, говорит она на хорошем английском, но с каким-то незнакомым акцентом. Он еще не вернулся и вряд ли будет дома раньше полуночи. Если хотите оставить сообщение, я готова его записать.
Нет, он не хочет оставлять никаких сообщений. Он передумал. Он не станет сообщать Старику, что расследование приближается к концу. Пусть себе еще немного поволнуется. Однако, пересекая незримую, хотя и вполне ощутимую, границу между восточной и западной частями города, он вдруг решает включить радио, чтобы поймать прямую передачу из филармонии. Ага, вот она. Нет, это не Малер. Музыку Малера он всегда узнаёт. Но что-то очень похожее, тоже вызывающее неудержимое желание дирижировать самому. Энергично размахивая одной рукой, он разгоняет машину по подъему к площади Независимости, потом проносится мимо дома матери и под резким углом сворачивает к школе, где когда-то учился. Может, он и припомнил бы имя композитора, но, увы, — Иерусалим не так велик, чтобы его хватило на целую симфонию. Вот он уже в районе Нахлат-Ахим, тут за углом начинается тот самый рынок, где она погибла. Переулок под названием Уша, который указан в ее анкете.
