Вот имечко, конечно…
— Давайте назовем вас как-нибудь по-американски, — предложил чиновник. — Вам самому так будет удобнее.
Под встревоженным взглядом старика он вычеркнул в документе слова «Иегуда Шальман» и твердым уверенным почерком написал сверху: «Джозеф Шаль».
13
В Маленькой Сирии наступал сезон Рождества со всеми его украшениями и праздниками. Неожиданно Джинн обнаружил, что Арбели то и дело пропадает в церкви. «Новена, — объяснял он. — Или День Непорочного зачатия. Или Откровение святому Иосифу. — Но что все это означает?» — спрашивал Джинн. И постепенно, с трепетом и не очень уверенно, Арбели начал излагать ему сжатую историю жизни Христа и основные законы его Церкви. Рассказы эти нередко сопровождались длинными запутанными, а иногда и сердитыми спорами.
— Послушай меня и скажи, правильно ли я все понял, — попросил как-то Джинн. — Ты и твои близкие верят, что на небе живет призрак, который может исполнить ваши желания.
— Ты ужасно все упрощаешь.
— И те же люди считают, что мы, джинны, всего лишь сказка для детей?
— Это совсем другое. Это вопрос религии и веры.
— А в чем разница?
— Ты правда не понимаешь или хочешь оскорбить меня?
— Я правда не понимаю.
Арбели погрузил только что законченную сковородку в бак с водой — к этому времени они с Джинном от всей души ненавидели сковородки — и подождал, пока не рассеется облачко пара.
— Вера — это когда тебе не нужны доказательства и ты просто сердцем знаешь, что это правда.
— Понятно. А до того, как ты освободил меня из кувшина, ты разве не знал сердцем, что джиннов не существует?
— Знал почти наверняка, — нахмурился Арбели.
— И тем не менее вот он я — стою перед тобой и делаю сковородки. И чего тогда стоит твоя вера?
— Вот именно! Посмотри на себя! Ты же сам — живое доказательство: то, что считается суеверием, может оказаться правдой!
— Но я же был
всегда.Джинны, если захотят, могут оставаться невидимыми, но это не значит, что нас нет. И мы уж точно не требуем, чтобы нам поклонялись. А кроме того, — добавил он с удовольствием, потому что давно уже приберегал этот аргумент для решающего момента, — ты и сам говорил мне, что иногда не веришь в своего Бога.
— Не следовало мне это говорить, — огорченно пробормотал Арбели. — Я был пьян.
Пару дней назад Арбели, воодушевленный своим коммерческим успехом, решил угостить ученика аракой. Эта пахнущая анисом водка не оказывала никакого действия на Джинна: он чувствовал только приятный вкус и мгновенное ощущение тепла внутри, возникающее, когда она сгорала. Но его заинтересовало волшебное превращение, происходящее с напитком при добавлении воды, когда из прозрачного он становился дымчато-белым. Каплю за каплей он доливал воду все в новые стаканчики и любовался возникающими в жидкости клубами и спиралями. «И как это на тебя действует?» — спрашивал он у Арбели. «Не знаю, — пьяно ухмылялся тот, опрокидывая еще один стаканчик разбавленной Джинном водки. — Но точно, действует!»
— Раз ты был пьян, значит говорил неправду? — допытывался Джинн.
— Да. От водки человек становится дурным. А кроме того, даже если бы я и не верил в Бога, что от этого изменилось бы? Я и в тебя не верил, а ты тем не менее существовал. То же и с Богом: Он существует, веришь ты в Него или нет.
Беда в том, что вера самого Арбели покоилась на довольно шатком основании. И что еще хуже, все эти религиозные споры с Джинном заставляли его чересчур пристально вглядываться в собственные, и без того нетвердые, убеждения, вместо того чтобы просто верить и находить в этом утешение. По ночам, оставшись в одиночестве, он иногда плакал, обуреваемый сомнениями и тоской по дому.
Тем не менее в канун Рождества он отправился в ярко освещенную церковь, выслушал службу, вместе с соседями принял причастие и, чувствуя на языке тяжесть пропитанного вином хлеба, попытался проникнуться чудом рождения Святого Младенца. Потом на организованном дамами из церковного комитета обеде он сидел за длинным столом, выделенным для холостых мужчин, и ел
табуле,лепешки и
кеббе,по вкусу совсем не похожие на те, что готовила его мать. Потом двое мужчин достали лютню и барабан, и все стали танцевать
дабку.Арбели тоже танцевал, но не потому, что ему было весело, а просто чтобы не отставать от других.
Он ушел с обеда и отправился домой. Ночь была морозной, и ледяной воздух обжигал легкие. Наверное, думал он, стоит выпить стаканчик араки — только один на этот раз — и пораньше лечь спать. Проходя мимо мастерской, он заметил, что там все еще горит лампа. Странно: обычно в это время Джинн шатался по городу, ублажал в постели богатых наследниц, или чем еще он там занимался.
В мастерской никого не оказалось. Арбели нахмурился. Неужели Джинн забыл погасить лампу? Он подошел поближе и в круге света на верстаке заметил миниатюрную серебряную сову.
Арбели взял птичку в руку и покрутил, разглядывая. Сидя на пне, сова смотрела на него огромными круглыми глазами. Тонкие перышки у нее сердито топорщились, и вид был до крайности возмущенный.
Арбели рассмеялся. Наверняка это не рождественский подарок. Может, Джинн сделал птичку вместо того, чтобы извиниться или просто чтобы порадовать. Или и то и другое? Арбели с улыбкой положил фигурку в карман и пошел домой спать.
Джинн действительно сделал сову, чтобы извиниться, хоть Арбели и не подозревал за что. Спор о религии взволновал и его. Никогда еще люди не казались Джинну такими чужими и непонятными. Конечно, Арбели просто не умеет объяснить все это, и на самом деле религия так важна для него, потому что тесно связана с семьей и домом. Но потом жестянщик начинал нести какую-то чушь о том, что Бог один, но при этом их трое, и Джинн уже даже не пытался в этом разобраться.
Ясно, что Арбели старался как мог, но Джинну хотелось поговорить с кем-нибудь еще, с кем-то, кто может понять его отчаяние или даже разделить его. С кем-то, кто, подобно ему, вынужден скрывать свою силу.
Он не был уверен, что она захочет разговаривать с ним. Но он должен был узнать, кто она такая. Поэтому в ту самую минуту, когда Арбели зашел в мастерскую и обнаружил сову, Джинн шагал памятной ему дорогой к дому женщины, сделанной из глины.
* * *
С каждой новой неделей становилось все холоднее, и ночное беспокойство Голема росло и росло. В конце рабочего дня она теперь норовила подольше постоять у остывающих печей и пропитаться их последним жаром. Дорога домой оборачивалась путем в бессрочную тюрьму. Как-то ночью она даже попыталась согреться в постели под одеялом, но не смогла из-за беспокойно подергивающихся рук и ног. Пришлось выскочить из кровати, пока не изорвала постельное белье в клочки.
По субботам, в свой выходной, она пыталась согреть онемевшее тело, бесконечно гуляя по одним и тем же улицам своего района. Ривингтон, Деланси, Гранд, Брум, Эстер, Форсит, Аллен, Элдридж, Орчард, Ладлоу. В некоторых окнах начинали появляться венки из еловых веток, украшенные красными бархатными бантами. Она знала, что приближается праздник, но ей не полагалось обращать на это внимание, потому что отмечают его только неверные. Она проходила мимо бесчисленного количества синагог — от скромных, занимающих только первый этаж, до больших, тянущихся к небу храмов на Элдридж и Ривингтон. Каждая из них выплескивала на улицу целый поток молитв, похожий на глубокую реку с сильным течением, иногда Голем даже переходила на другую сторону, чтобы ее не захлестнуло и не увлекло. Теперь она понимала, почему равви никогда не брал ее на службу. Для нее это было бы все равно что попасть в ураган.
