— Эй, Султан, — опять заговорил человек по имени Скотти, — а что это у тебя за подружка? — Его старческие глаза осмотрели Голема с ног до головы. — Я так думаю, красотка, что если он — Султан, так ты, стало быть, султанша! — Он зашелся в приступе дребезжащего смеха.
Они побродили еще немного, а потом нашли то, что искал Джинн: удачно расположенную крышу с высоким водонапорным баком на углу. Чтобы отбить у желающих охоту забираться на бак, его лестница была обрезана в шести футах от земли. Джинн подпрыгнул, схватился за нижнюю перекладину и, подтягиваясь на обеих руках попеременно, забрался на верхушку бака.
— Идешь? — спросил он, перегнувшись через перила.
— Если я не полезу, ты скажешь, что я струсила, а если полезу, значит я тебя поощряю.
Он засмеялся:
— Давай поднимайся. Тебе понравится вид.
Оглядевшись и убедившись, что ее никто не видит, женщина подпрыгнула и ухватилась за перекладину. Она чувствовала, что в развевающейся юбке вид у нее чрезвычайно глупый, но подъем был нетрудным, и скоро она уже стояла рядом с Джинном на вершине бака. Как он и обещал, вид отсюда был великолепный. Бесконечные крыши, теряющиеся вдали, казались подсвеченной колодой игральных карт. Далеко за ними, едва заметная в темноте, виднелась черная лента Гудзона, разделяющая огни порта и ровное свечение города на другом берегу.
Женщина указала на реку:
— Вон там я вышла на берег, кажется. Или немного южнее. Точно не помню.
— Надо же, пешком шла по дну реки, — покачал головой Джинн. — Я о таком даже подумать боюсь, не то что сделать.
— Не сомневаюсь, что ты нашел бы какой-нибудь другой способ удрать.
— Я тоже не сомневаюсь, — ухмыльнулся он.
Холодный и ровный бриз дул ей прямо в лицо, трепал волосы и приносил с собой запах угольной пыли, речного ила и дыма из тысяч труб. Джинн скрутил сигарету, прикоснулся пальцем к кончику и затянулся.
— Тот полицейский, — спросила она, — ты его знаешь?
— Только по имени. Полиция не трогает меня, а я не трогаю ее.
— Они называли тебя Султаном.
— Это не я придумал. Такое же ненастоящее имя, как Ахмад. — В его голосе прозвучала незнакомая горечь, — видимо, тема была болезненной. — И у тебя теперь тоже появилось другое имя. По-моему, тот пьяница шутил, только я не понял, в чем смысл шутки.
— Султанша — это королева, но еще есть такой изюм без косточек.
— Изюм? — фыркнул Джинн.
— Мы используем его в пекарне.
Он засмеялся, а потом придвинулся ближе и внимательно посмотрел ей в лицо:
— Можно задать тебе вопрос?
— Конечно, — удивилась она.
— У тебя такие невероятные способности. Разве тебе не тошно тратить жизнь на то, чтобы печь хлеб?
— Тошно? Разве печь хлеб — это недостойное занятие?
— Вполне достойное, но, по-моему, оно не соответствует твоим талантам.
— Я очень хороший пекарь.
— Хава, я не сомневаюсь, что ты лучший пекарь во всем городе. Но ты же способна на большее! Зачем тебе целыми днями печь хлеб, если ты можешь легко поднять на руки взрослого мужчину или прогуляться по дну реки?
— И как бы я стала все это делать, не привлекая к себе внимания? Мне что, надо стоять посреди стройплощадки и передвигать каменные глыбы? Или получить лицензию на водолазные работы?
— Ладно, тут ты права. Но ты ведь умеешь читать чужие страхи и желания. Это не такой очевидный талант, и с ним можно заработать кучу денег.
— Никогда, — ровным голосом проговорила она. — Я никогда этим не воспользуюсь.
— Почему? Из тебя бы вышла прекрасная гадалка или даже мошенница. Я знаю десяток магазинчиков на Бауэри, которые…
— Это совершенно исключено! — Только тут она заметила усмешку, прячущуюся в уголках его рта. — Ты меня дразнишь?
— Конечно дразню. И мошенница из тебя получилась бы никудышная — все жертвы разбегутся.
— Буду считать это комплиментом. А потом, я люблю свою работу. Она мне подходит.
Джинн стоял, облокотившись на ограждение, подперев подбородок рукой, и выглядел при этом очень по-человечески.
— Если бы ты могла делать все, что пожелаешь, и не бояться разоблачения, ты бы все равно работала в пекарне?
— Не знаю. Наверное. Но я не могу делать все, что пожелаю, поэтому к чему об этом говорить? Я только злюсь от таких разговоров.
— А тебе больше нравится обманывать себя, чем злиться?
— Да, хоть ты и понимаешь все это чересчур примитивно.
— А почему бы и не разозлиться? Это хорошая, честная реакция!
Она покачала головой, пытаясь найти верные слова:
— Давай я расскажу тебе об одном случае. Однажды я кое-что украла, в тот самый день, когда оказалась в Нью-Йорке. — И она рассказала ему о голодном мальчике, о человеке с книшем и о разъяренной толпе. — Я не знала, что мне делать. Я только понимала: они разъярены и хотят, чтобы я заплатила. Я все это словно впитывала в себя, а потом… как будто раздвоилась. — Она замолчала и нахмурилась, вспоминая. — Я стояла рядом и наблюдала себя со стороны. Я была спокойна. Ничего не чувствовала. Но знала, что сейчас произойдет что-то ужасное и виной этому буду я. Мне было всего несколько дней от роду, и я еще не умела держать себя в руках.
— И что случилось?
— В итоге ничего. Меня спас равви, он заплатил тому человеку за его книш. А я опять вернулась в себя. Но если бы его там не оказалось… Не хочу об этом даже думать.
— Но ведь ничего страшного не случилось. И ты сама говоришь, что с тех пор научилась сдерживать себя.
— Да, но достаточно ли? Я знаю только, что никогда не должна причинить вред человеку.
Никогда.Лучше уж сама себя уничтожу.
Она не собиралась говорить этого вслух, но теперь была даже рада, что сказала. Пусть он знает, как это серьезно для нее.
— Это невозможно, Хава, — с ужасом сказал Джинн. — Это просто не может быть правдой.
— Это чистая правда.
— Что, при первом же признаке злости? Тебя кто-нибудь толкнет на улице, и ты тут же себя уничтожишь?
— Я не хочу это обсуждать. Никакие если бы и кабы тут не действуют.
Они постояли в напряженном молчании.
— Я думал, тебя невозможно уничтожить.
— Так и есть, почти.
Его взгляд был устремлен на ее шею, и она поняла, что инстинктивно потянулась к медальону. Она поспешно опустила руку. Оба чувствовали неловкость и смотрели в разные стороны. Стало заметно холоднее, и ветер усилился.
— Я иногда забываю, — заговорил он, — какие мы с тобой разные. Мне бы никогда не пришло в голову уничтожить себя. Это означало бы сдаться.
