Тем временем сама молодая женщина, укутанная в одеяла, сидела в шезлонге на верхней палубе лайнера «Океаник» и дрожала от холода, хоть и сжимала в руках чашку горячего бульона. Было утро, ее мать еще спала у них в каюте. София проснулась на рассвете и лежала, глядя в потолок, пока приступ морской болезни не выгнал ее на палубу. На открытом воздухе она чувствовала себя еще хуже, чем в каюте, но здесь, по крайней мере, можно было смотреть на горизонт. И немного отдохнуть от присутствия матери, которая не отходила от нее вот уже несколько месяцев, с тех пор как нашла Софию на полу их съемной квартиры с видом на Сену: девушка дрожала в лихорадке, а юбку и ковер под ней испещрили пятна крови.
Ее болезнь началась куда раньше, еще до того, как они отплыли в Европу. Сперва она чувствовала лишь короткие горячие уколы в животе. Какое-то время София приписывала их обычному волнению в связи с подготовкой к бракосочетанию. Ее мать с рассвета до заката твердила только о списке гостей, приданом и планах на медовый месяц, и в конце концов София возненавидела само слово «свадьба». Потом уколы стали длиннее и сильнее, и она начала беспокоиться, все ли с ней в порядке.
К тому времени, когда они достигли разбухшей от дождей Франции, источник боли стал размером с кусок угля, и казалось, что внутри у нее постоянно топится крошечная духовка. Заряженная какой-то необычной нервной энергией, София металась из комнаты в комнату и злилась на отвратительную погоду. У нее появилась привычка открывать на ночь окна в своей спальне, чтобы сырой туман с Сены просачивался в комнату и пропитывал ее насквозь. Но только тогда, когда миссис Уинстон упомянула о помощнице, которую необходимо будет найти на период беременности и родов — «думать о таких вещах никогда не рано, дорогая», — София вдруг сообразила, что не может вспомнить, когда у нее была последняя менструация.
К счастью, миссис Уинстон приняла ужас, вдруг отразившийся на лице дочери, за обычный страх девушек перед неизбежным исполнением супружеских обязанностей. Тогда она с необычной для нее нежностью поведала Софии о собственных давних страхах, о том, что большинство из них оказались совершенно напрасными, и о том, как скоро она начала получать радость от интимной стороны супружества. Никогда еще миссис Уинстон не беседовала с дочерью так откровенно и доверительно, но та не слышала ни слова. Выдумав достоверный предлог, девушка бросилась в свою комнату и там, меря ее шагами и придавливая ладонью огонь, пылающий в ее чреве, лихорадочно подсчитывала, сколько недель назад мужчина по имени Ахмад приходил к ней в последний раз. Оказалось, что с тех пор прошло больше трех месяцев.
О господи, неужели такое возможно? Но тогда
чтоэто? Она не испытывала ничего из того, что положено испытывать беременным: ни тошноты, ни упадка сил. Напротив, ей казалось, что она могла бы летать. Но месячные все не приходили.
Надо было что-то делать, но что? Она не могла признаться матери. В Нью-Йорке у нее были подруги, которые помогли бы, но в Париже она никого не знала. Ее знания французского хватало только на то, чтобы попросить сливки к чаю. Охваченная жаром и ужасом, она остановилась посреди комнаты, занесла кулак над своим животом и закрыла глаза. «Уходи, — подумала она. — Уходи, ты меня убиваешь».
Сквозь туман отчаяния она почувствовала, как внутри у нее что-то шевельнулось. Язык пламени лизнул ей спину, а потом изнутри вся она наполнилась испуганным трепыханием — звуком, похожим на тот, который издает пламя свечи, когда его пытается погасить сквозняк. Теперь она точно знала, что у нее в животе что-то есть, что-то маленькое и полуоформившееся, и что оно тонет в ее теле, хоть и пытается его обжечь. И никто из них не может ничего поделать с этим.
«Ах ты, маленькая бедняжка», — подумала она.
А потом почувствовала, как что-то вытекает из нее…
В следующий раз София открыла глаза в больничной палате; рядом, сидя на стуле, спала ее мать. Девушка чувствовала себя слабой и совершенно пустой, как ореховая шелуха, гонимая осенним ветром. Ее начала бить дрожь.
Доктор на прекрасном английском объяснил им, что это было всего лишь необычное утолщение слизистой оболочки матки, от которого ее тело успешно избавилось само. Ничего непоправимого не случилось, и со временем мать Софии наверняка сможет стать
grandmère.Пока миссис Уинстон рыдала от облегчения, доктор наклонился к самому уху Софии и прошептал: «В следующий раз будьте поосторожней, мадмуазель», после чего улыбнулся и ушел.
А София продолжала дрожать.
Просто затянувшаяся анемия, уверяли врачи: скоро это пройдет. Но шли дни, потом и недели, а ее постоянно мучил озноб, иногда такой сильный, что она не могла стоять. Казалось, ее тело так привыкло к постоянному жару внутри, что теперь отказывалось перестраиваться.
Не зная, что предпринять, врачи отправили ее в Германию, на курорт в Баден, где крупная служанка окунала ее в бассейны с горячей водой и кормила укрепляющими снадобьями. И действительно, какое-то время она чувствовала себя лучше: горячая вода из источников казалась ей приятно теплой, а в бане с сухим жаром она, дай ей волю, сидела бы до тех пор, пока не мумифицировалась. Но как только она выходила, озноб возвращался. Наконец немецкие доктора, как и их французские коллеги, объявили, что умывают руки. Когда миссис Уинстон потребовала объяснений, ей намекнули, что источник болезни находится не в теле дочери, а в ее голове.
Хуже всего, что София почти поверила им. Лежа в постели под тяжестью нескольких одеял, она начинала верить, что действительно сошла с ума в той парижской квартире. Но в то же время в глубине души она знала всю правду о том, что с ней случилось.
Миссис Уинстон категорически отказывалась верить в то, что голова у дочери не в порядке. Раз европейские врачи не могут ей помочь, значит хватит Европы. А что касается помолвки, то не было высказано даже намека на ее перенос. Болезнь Софии принадлежала к категории вещей, о которых лучше не упоминать, вроде дядюшки, умершего в сумасшедшем доме, или кузена, женившегося на католичке.
Единственный раз взбунтовавшись, София заявила, что покинет Европу, только если они поедут в нью-йоркский особняк, где хотя бы можно согреться, а не в продуваемый всеми сквозняками дом на Род-Айленде. Мать спорила с ней, называла такое требование смешным, но телеграмма от отца решила дело в пользу Софии. Только тогда она и вспомнила об отце, вот уже несколько месяцев одиноко сидящем в своем кабинете и ждущем новостей о болезни дочери, — вспомнила, и ее сердце устремилось к нему.
Чарльзу Таунсенду, своему жениху, София сообщила только, что недолго болела во Франции, а потом поехала в Баден на воды. Дабы немного развлечь его, она описала самые забавные тевтонские причуды работников курорта. В ответ Чарльз выразил все подобающие чувства, пожелал ей скорейшего выздоровления и закончил письмо несколькими ироническими замечаниями о предстоящем им скучном лете. Он был милым юношей и к тому же очень красивым. Но, по правде говоря, они почти не знали друг друга.
Глядя на океан, София постаралась расслабиться. Она со вздохом глотнула остывший бульон и постаралась представить, что подумает Чарльз, когда обнаружит, что его невеста все время дрожит. Она понимала, что ей следовало бы сильнее волноваться по этому поводу, но даже изображать интерес было трудно. Иногда мысленно она возвращалась к минутам, предшествовавшим ее обмороку и болезни, и тогда внутри у нее поднималась глухая всепоглощающая печаль. Она чувствовала себя укутанной в одеяла старухой. А ведь ей еще не исполнилось двадцати лет.
