– Вот ты где! А я повсюду тебя ищу, – сказал Алан. – Представь себе, я встретил здесь старого приятеля, с которым учился живописи в университете. Он живет в Париже. Мне захотелось поработать с ним, как в былые времена.
– Ты рисуешь? – она не поверила своим ушам.
– В восемнадцать лет я этим очень увлекался. И потом, чем не занятие? Квартиру мы обставили, и я не знаю, куда себя деть, ведь ничего путного я делать не умею.
Сарказма в его словах почти не было, скорее, в них слышалось воодушевление.
– Не волнуйся, – продолжал он и прижал ее к себе, взяв за плечи. – Я не попрошу тебя смешивать мне краски. Ты будешь встречаться со старыми друзьями или, лучше, гулять одна, ведь…
– У тебя есть талант?
«А вдруг это мое спасение? – подумала она. – Вдруг и вправду он заинтересуется чем-либо, кроме себя самого и меня?» В то же время ей стало стыдно оттого, что она беспокоится лишь о себе.
– Нет, не думаю. Но я умею прилично рисовать. Завтра же и начну. Займу под мастерскую самую дальнюю, пустующую комнату.
– Но там совсем темно.
– Ну и что? Я ведь не умею рисовать то, что вижу своими глазами, – сказал он и рассмеялся. – Пошлю свое первое произведение матери, она покажет его нашему психиатру, пусть позабавится.
Она в нерешительности смотрела на него.
– Ты что, недовольна? А я-то думал, ты хочешь, чтобы я чем-нибудь занялся.
– Напротив, я рада, – сказала она. – Тебе это будет весьма кстати.
Порой казалось, что он видит в ней свою мать. Тогда она и в самом деле начинала говорить тоном свекрови.
– Как дела?
Она приоткрыла дверь и просунула голову в щель. Алан упорно не менял своих безукоризненно скроенных темно-синих костюмов и даже рисовал в них. Он с отвращением воспринял советы Северина, которому представлялось, что художнику скорее подходят вязаный свитер и велюровые брюки. Дальняя комната мало чем напоминала мастерскую художника. Правда, в ней стоял мольберт, стол, покрытый аккуратными рядами тюбиков с краской, на стеллажах лежало несколько недавно натянутых на рамы холстов, а посреди комнаты на мягком стуле сидел рассеянно куривший, хорошо одетый молодой человек. Можно было подумать, что он ждет, когда придет художник. Тем не менее вот уже две недели Алан проводил в своей комнатушке долгие часы и выходил из нее безукоризненно чистым, без тени усталости, в великолепном настроении. Жозе была в полном недоумении, не знала, воспринимать ли ей все это серьезно, но так или иначе четыре часа ежедневной свободы что-нибудь да значили.
– Все в порядке. Чем ты занималась?
– Ничем. Гуляла.
Она говорила правду. После завтрака она отправлялась на машине в город, медленно проезжала по улицам, останавливалась там, где ей хотелось. Особенно она любила один небольшой сквер, в нем стояло какое-то удивительно ласковое, живописное дерево, и она проводила там час-другой, не выходя из машины, смотрела на редких прохожих, на то, как в оголенных зимой ветвях гулял ветер. Она мечтала, закуривала сигарету, иногда слушала радио, замирала, полная блаженного покоя. Она не осмеливалась говорить об этом Алану, чтобы он не приревновал ее к этому скверику сильней, чем к мужчине. А ей никто не был нужен. Потом она тихо ехала дальше, куда глаза глядят. Когда вечерело, ее мало-помалу начинало тянуть домой, к Алану, и, возвращаясь, она испытывала подобие облегчения, будто муж был единственной нитью, связывавшей ее с действительностью. Видеть сны, мечтать… Ей хотелось бы прожить жизнь на берегу, не отрывая глаз от моря, или в сельском доме, вдыхая запахи трав, или возле этого сквера, жить в уединении, не переставая мечтать, лишь умом осознавая течение времени.
– Когда же ты мне что-нибудь покажешь?
– Может быть, через неделю. Что ты смеешься?
– Ты всегда выглядишь, как на светском приеме. А я слышала, что художники постоянно воюют с красками.
– В первый раз слышу французский глагол «воевать» в этом значении. Ты права, терпеть не могу пачкать руки, и такая мания для художника – сущая мука. Выпить не хочешь?
– Хочу. Пока ты будешь счищать киноварь со своего указательного пальца, я приготовлю тебе бокал сухого мартини. Как заботливая, безупречная жена художника…
– Мне бы хотелось, чтобы ты для меня позировала.
Она притворилась, что не слышит, и быстро прикрыла дверь. Позже он так и не повторил своей просьбы. Занявшись живописью, он стал пить меньше, и казалось, что он старается поменять свои гостиничные привычки.
– Где ты гуляла?
– Колесила по улицам. Выпила чашку чая в кафе на маленькой площади возле Орлеанских ворот.
– Ты была одна?
– Да.
Алан улыбался. Она строго посмотрела на него. Он тихо засмеялся.
– Ты, наверное, мне не веришь.
– Верю, верю.
Она чуть было не спросила почему, но сдержалась. В самом деле, ее удивляло, что он задает мало вопросов. Она поднялась.
– Я рада. Рада тому, что ты мне веришь.
Она сказала это тихим, вкрадчивым голосом. Он вдруг покраснел и заговорил на высоких тонах:
– Ты рада, что я проявляю меньше болезненной ревности, рада, что моя голова теперь лучше варит, ты рада, что я наконец чем-то занялся, как и всякий мужчина, достойный этого звания, хотя все мои занятия и состоят в том, чтобы пачкать холсты, не так ли?
Она молчала. Давно он не взрывался. Она упала в кресло.
– «Наконец-то мой муженек стал как все, он оставляет меня в покое на целых четыре часа», – вот что ты думаешь. «Он пачкает холсты, которых иные талантливые люди и купить-то не могут, ну и пусть себе, зато мне хорошо». Ведь именно это у тебя на уме?
– Я рада видеть, что у тебя наконец появились обычные человеческие заботы. Во всяком случае, не ты один пачкаешь холсты, даже если это и так.
– Это не совсем так. Я способен на большее. По крайней мере то, что я делаю, не хуже того, что делаешь ты: часами разглядываешь из машины сквер.
– Я тебя не упрекаю, – сказала она и запнулась. – Но как ты узнал о том, что я… о сквере?
– Я за тобой следил. А ты как думала?
Жозе подавленно молчала. Она не была разгневана, скорее, она ощутила леденящее душу спокойствие. Жизнь шла по-старому.
– Ты что же, устроил за мной слежку? И каждый день за мной следили?
Она громко рассмеялась. Алан побледнел как смерть. Он схватил ее за руку, потащил за собой, а она до слез хохотала.
– Бедный, бедный сыщик, как же ему было скучно!
Он довел ее до дальней комнаты.
– Вот мое первое полотно.
Он повернул к ней холст. Жозе мало что смыслила в живописи, но творение мужа показалось ей вполне заслуживающим внимания. Она перестала смеяться.
