– Вы прекрасно понимаете, что я не буду вас удерживать, – заявил он отрывисто, что подчеркивало жесткость его слов. – Не буду ни похищать вас на пороге версальского дома, ни приставлять к вам стражу, ни запирать вас у себя дома.
И по мере того, как он перечислял гадости, которых он не совершит, которые он обязуется не совершать, он начинал воспринимать их как единственный нормальный выход из положения, который надо реализовать как можно быстрее, и подумал, что раз уж расставленная им ловушка не сработала, то ее надо как можно быстрее доставить в Версаль, где он живо заставит ее отказаться от романтических бредней. И Кларисса, должно быть, это почувствовала, ибо попятилась назад и прислонилась к двери, вцепившись в находящуюся позади нее дверную ручку.
– Я не собираюсь вас убивать, – с горечью произнес он. – И не желая никого ранить, дорогая Кларисса, эти несколько дней, в течение которых вы увидите истинное лицо месье Пейра, я проведу без слез и страданий.
– Я на это и не рассчитывала, – проговорила Кларисса глухим голосом. – Я рассчитывала на то, что поначалу журнал «Форум» будет отвлекать вас и поглощать ваше время.
– Не хотите ли взять «Форум» в свои руки? – поинтересовался он.
Нелепость собственных слов смутила его, несмотря на все раздражение. Она великолепно знает, что журнал принадлежит ему, именно ему, несмотря на все деньги семейства Барон, а он знает, что Кларисса журнал у него не заберет.
– Ладно, забудьте, – резко добавил он.
И она заморгала глазами, словно желая проверить, на месте ли они. Вид у нее был спокойный, несмотря на дрожащие руки и губы, даже отрешенный. Вне всякого сомнения, она вернула себе то невидимое, то секретное оружие, благодаря которому ей всегда удавалось ускользать от него и которое он так и не сумел назвать и никогда не сумеет. И это «никогда», наконец мысленно сформулированное им, произвело эффект разорвавшейся бомбы. Она никогда не вернется. В этом он теперь уверен. Это окончательно и бесповоротно: она ускользает от него, она ускользает из-под его контроля, из-под его власти, из-под его влияния. И голосом, сдавленным от ярости, он в последний раз набросился на Клариссу.
– Если вы полагаете, что я буду скучать без вас или хотя бы на миг, на один миг пожалею о вашем уходе, то, бедная моя Кларисса, вы и на самом деле, на самом деле глубоко ошибаетесь.
И он смотрел на нее невидящим взглядом, он ее даже не слышал, и только через пять минут после ее ухода до него дошло, что она сказала:
– Я великолепно это знаю. И это тоже одна из причин, почему я ухожу.
– И, конечно, меня там не было, – простонал Симон Бежар, бросая укоризненные взгляды на Ольгу, чья медлительность при упаковке чемоданов помешала ему присутствовать при захватывающей сцене. – Уж я бы их отбрил с ходу! Не знаю почему, но я терпеть не могу «фликов»… Можно подумать, будто Эрик не знал, что эта картина поддельная. Эрик ведь даже сказал, что Жюльен не захочет ему ее продать, ясно?.. Он сдурел, ваш муж, как все об этом поговаривают. Не хочу причинять вам боль, только он засранец. И из расы пустобрехов.
Этот словесный поток, прерываемый поглощением копченого лосося и тартинок с икрой, лился из уст Симона Бежара, сопровождаясь взглядами в сторону заинтересованных лиц. Ольга ела, потупив взор, без макияжа, в маленьком синем платьице-рубашке с узором «гусиная лапка», призванном молодить, но придавшем ей вид старой девчонки-ворчуньи. Ей уже недоставало сцены, но сегодня ей было на это наплевать. Летюийе, Боте-Лебреши, Пейра и их присные вполне могли друг друга перебить или залететь в тюрьму; и поскольку Ольга так и не сумела подписать контракт на свой фильм с Симоном, ее, строго говоря, ничего более не интересовало. Мир мог взлететь на воздух, и великие державы одна за другой накапливать атомное оружие. Ольгу убедили, что атомные взрывы не затронут студии в Булони и что президенты Соединенных Шатов и СССР ждут не дождутся, когда Ольга подпишет контракт, а то кто же сыграет в «будке», как говорят кинематографисты, свою последнюю роль, прежде чем начнется третья мировая. А пока что она по пятам следовала за Симоном Бежаром, как щенок, радостно повизгивающий, когда хозяин смеется, ворчащий, когда он был недоволен, вылизывающий миску, когда хочется есть, и сопровождающий все речи хозяина восторженным лаем. Симон то и дело окидывал ее взглядом, который она считала умильным, но на самом деле это был взгляд, преисполненный отвращения. Разговаривал он с ней сурово, и Кларисса уже вмешивалась, урезонивая его.
Кларисса сидела во главе стола рядом со строгим Элледоком и Жюльеном, имевшим ошарашенно-блаженный вид. Она вела беседу, она смеялась, она, казалось, тоже была на верху блаженства. В какой-то момент, бросив на них взгляд, Симон почувствовал себя очень старым и очень напыщенным. Она, скорее всего, будет продолжать пить, а Жюльен – играть. Но она больше не будет напиваться допьяна, а Жюльен – плутовать, тем более ни у одного, ни у другого для этого больше нет причин. Она приносит с собой приданое богатой женщины, он приносит с собой приданое счастливого мужчины, и то, что принесет Кларисса, бесспорно, окажется менее существенным. Они оба вдруг стали выглядеть как дети, с тоской подумал Симон Бежар, как двое безответственных созданий, однако Кларисса, без сомнения, производила впечатление более рассудительной, пусть даже ее рассудительность была плодом несчастливой жизни. И Симон почувствовал при виде этой женщины, смеющейся и притягивающей к себе жгучие взгляды своего соседа, что она вполне может жить за счет счастья и не терять время на раздумья. И счастье ее имеет все шансы стать длительным, ибо оба они готовы к уступкам, готовы к снисхождению и оба ненавидят несчастья. Она – из опыта, он – инстинктивно.
– Желаю счастья! – вдруг воскликнул Симон и поднял свой бокал.
И все встали, чокнулись с соседями, охваченные душевным подъемом, словно хотели попрощаться с прошлой жизнью, словно каждый увидел, как на исходе столь быстро пролетевшего круиза его существование обретает новую перспективу. И все улыбались собственным ощущениям, кроме Эрика, который уже сошел на берег, и Чарли, безусловно, слишком чувствительного и до сих пор не осушившего слезы на глазах. До чего же эмоционален наш бедняга Чарли, задумалась Эдма Боте-Лебреш, поднимая свой бокал. Он, должно быть, оплакивает бедного Андреа, который ему не достался и который отправился делать карьеру в Нанте или Невере…
– Выпьем за Андреа, – предложила она, – хотя его и нет с нами. Я пью за его успехи.
– А я, я пью за его счастье, – с подъемом произнесла Дориаччи.
– А я, – сказал Симон, – я пью за Андреа-актера.
– И я тоже, – присоединились все остальные вплоть до Армана Боте-Лебреша, однако тост был прерван поспешным уходом в слезах Чарли Болленже, который даже перевернул свое кресло. – Но что случилось? Что произошло с нашим добрым Чарли? Какая муха его укусила? – И так далее. Возникли разнообразные гипотезы, но все они были отметены Элледоком, который был в курсе всего, что происходило с его командой.
– Чарли Болленже, у него больная печень. Вчера съел яичницу из трех яиц. Надо провериться у коновала в Канне.
