– Послушайте, Симон, только не говорите глупостей, – заявила она вполголоса.
И тут Ольга украдкой бросила взгляд на сидевшего впереди наискосок Эрика Летюийе, однако Симон заметил ответную усталую, всепрощающую улыбку.
– Так чего же мне не следует говорить? – весьма громко спросил он.
Он почувствовал себя оскорбленным в лучших чувствах, в проявлениях доброй воли. В конце концов, именно этой эмоциональной реакции, которую Ольга, по-видимому, сочла смешной, она же вчера с него требовала и страдала оттого, что он, по ее мнению, был на нее неспособен.
– Ну нет! – воскликнула Ольга. – Шопен!.. Дебюсси!.. Мой бедный Симон, не надо путать божий дар с яичницей!
– Значит, Шопен – божий дар, а Дебюсси – яичница? Или наоборот? – заявил Симон. Восторг, вызванный музыкой, готов был уступить место гневу, а оба этих бурных и неуправляемых чувства до нынешнего момента были Бежару чужды. Ольга удивилась этой внезапной вспышке.
– Да вот еще, в конце концов! – заявила она. – Речь же идет не об этом. Просто вам немножечко рановато пускаться в подобные сравнения.
И она заколебалась, стала вновь бросать взгляды на Летюийе, но тот не оборачивался.
– В конце концов, – проговорил Симон, – вы целых три месяца опасались, что для меня это слишком поздно! А сегодня вы утверждаете, что это для меня слишком рано? Приведите-ка в порядок ваше расстроенное фортепиано! – пошутил он, пересиливая себя, и это позволило Ольге громко рассмеяться и сделать вид, что эта вспышка гнева к ней отношения не имеет.
– Итак, – продолжал Симон, – вы мне объясните или нет?
– Но, в конце концов, Симон, – она перешла на раздраженный тон, – но, в конце концов, Симон, договоримся, что это не ваша тема.
– Если это не моя тема, то тогда это и не мой круиз, – подытожил он.
Взбешенный, он глядел на нее в упор, она же по-прежнему бросала отчаянные взгляды на Летюийе. Но тот предпочел сделать вид, что уши служат ему только для украшения. Ольга теряла самообладание, Симон же готов был разразиться бранью. Совершенно неожиданно ситуацию разрядила «клоунесса»: она повернулась к ним и улыбнулась Симону со столь явной приветливостью, что тот мигом успокоился. Кларисса Летюийе вдруг стала воплощением теплоты, непринужденности и дружелюбия, несмотря на свою пеструю раскраску.
– Забавно, но то, что вы говорите, месье Бежар, – заявила она, – в точности соответствует моим впечатлениям! Я тоже нахожу, что Кройце играет Дебюсси в столь… нежной, в столь… грустной, в столь… обволакивающей манере, как Шопена… Однако я не осмеливаюсь заговорить об этом, ведь мы тут окружены такими знатоками! У меня на это тоже не хватает смелости.
– Да вы, Кларисса, великолепный знаток музыки! – воскликнул Эрик, повернувшись к ней. – Так что не надо постоянно себя недооценивать, вам просто не поверят.
– Мне себя недооценивать? Но с какой стати мне себя недооценивать, Эрик? Для этого я должна иметь какую-то цену! А я так и не привожу тому весомых доказательств, не так ли? И по поводу музыки тоже!
Голос у нее стал вызывающе веселым, и Симон Бежар стал смеяться вместе с ней, и смеялся тем веселее, чем более раздраженным выглядел красавчик Эрик. Он смерил Клариссу взглядом с головы до ног, а его голубые глаза стали похожи цветом на хлорированную холодную воду корабельного бассейна.
– На мой взгляд, – проговорил Эрик, – приводимых вами доказательств предостаточно. Вас это устраивает?
– Да, но в данном случае я бы предпочла, чтобы это было на ваш слух…
Кларисса хохотала, внезапно избавившись от своей обычной меланхолии и поддразнивая своего повелителя:
– Мне бы очень хотелось играть для вас на клавесине… Генделя, по вечерам, у камина, когда вы вычитываете журнальную корректуру…
– Генделя за добрым выдержанным арманьяком, как я полагаю?
– Почему бы и нет? А вы запивайте корректуру миндальным сиропом, если это для вас предпочтительнее!..
Они совсем позабыли о Симоне в этой пикировке, но он пришел в восторг от того, что ему удалось ее спровоцировать, и, подняв вверх сжатую в кулак правую руку Клариссы, проговорил низким голосом с марсельским акцентом:
– Кларисса Летюийе, согласно решению технической комиссии, вы объявляетесь победителем по очкам!
И он расплылся в улыбке, зато ответный взгляд Эрика был враждебно-неподвижен.
Симон отпустил руку Клариссы и едва заметно кивнул в знак извинения и сожаления, однако она улыбнулась ему без всякого стеснения или беспокойства.
– А не пропустить ли нам в баре по рюмашке? – предложил Симон. – В конце концов, нас тут двое меломанов и двое необразованных тупиц. И вы можете преподать нам по уроку…
– Лично я никому не преподаю уроков, – заявил Эрик тоном, полностью противоречащим содержанию его слов. – Более того, я полагаю, что вот-вот начнется выступление Дориаччи.
Поднявшиеся было с места Кларисса и Симон послушно уселись обратно. Ибо включились все четыре прожектора и начали мигать, что означало продолжение программы. Ольга перегнулась через кресло и прошептала Эрику на ухо:
– Извините… Примите мои извинения за него.
Она отдавала себе отчет, что произносит это заискивающе и слегка наигранно. Но как же она перепугалась! Как мог Симон предложить выпить этой самой Клариссе Летюийе, зная, что она является алкоголичкой, к тому же закорене?.. закостене?.. в общем, всем известной. Как только он осмелился разговаривать в подобном тоне с этим великолепным викингом, с человеком из высшего общества и к тому же отрицающим деление на сословия? Ибо не надо быть сверхпроницательным, чтобы понять: Эрик Летюийе – это человек с обнаженным сердцем… нет, с обнаженными костями… да нет же, нет и нет… с обнаженной душой… Нет! Ну а оставаться или нет с тем, кто съехал с катушек, зависит только от нее. «Как я могу оставаться с типом, которого я больше не уважаю? Я более не могу нести ответственность за Бежара» (версия для Мишлины). «Я больше не выношу Симона» (версия для Фернанды).
– О чем ты задумалась? Ты что-то не очень хорошо выглядишь, может быть, обед пошел не впрок? – поддел ее обреченный на забвение возлюбленный.
– Да нет, ничего подобного. Все было хорошо, я тебя уверяю, – выпалила она, перепугавшись не на шутку.
Почему он старается быть таким вульгарным, таким тривиальным? Ольга, готовясь описывать свои медитации поэтико-музыкальными сравнениями, зашла в тупик. «У меня отвалились руки, – подумала она. – Вот видишь, Мишлина, руки у меня отвалились…» Однако последний раз, когда она употребила это выражение, Симон встал на четвереньки и начал, хохоча во все горло, делать вид, что шарит по ковру в поисках этих самых рук… Над вещами такого рода он всегда насмехается. Есть на свете такая порода мужчин, у которых подобные вещи вызывают смех. Самодовольные трепачи! И таких предостаточно. К примеру, на судне она насчитала как минимум троих, готовых одобрительно смеяться заносчивому (и ложному, как она собирается доказать) принципу Симона Бежара в делах любви: «Я подыхаю со смеху или отрываюсь с концами». В их числе Жюльен Пейра, весьма соблазнительная, но совсем не серьезная личность, во всяком случае, судя по всему, в сети не ловится; имеется также этот смазливый, несмотря на свою ориентацию, Чарли, который готов смеяться вместе с мужчинами; а еще, без сомнения, этот светловолосый жиголо Андреа.
