Как назло, смех прозвучал фальшиво, хотя Ольга вполне могла бы придать ему искренность. Но Симона покоробило столь явственно, что она осеклась, а он энергично натянул на себя рубашку, словно защитную броню, и оба почувствовали, что этот неуместный смешок вдребезги разбил хрупкий шанс сойти на берег добрыми друзьями или, по крайней мере, похожими на тех людей, какими они были, поднимаясь на борт. Ольга медленно натянула халатик на ноги и спрятала их, ибо инстинкт подсказал ей, что они более не являются весомым аргументом, а Симон оставил рубашку не заправленной в брюки, понимая, что руки Ольги больше не проникнут под нее ни при каких условиях. Они уселись каждый на своей кушетке, опустив глаза, не осмеливаясь взглянуть друг на друга. И когда Симон угрюмо провозгласил: «А не выпить ли нам чего-нибудь?», Ольга утвердительно кивнула, хотя, заботясь о цвете лица и ясности ума, никогда не пила спиртного до восьми часов вечера.
Будильник звонил на удивление слабо, а потом совсем заглох, задохнулся в хрипе, и тут Арман Боте-Лебреш раскрыл глаза. «Он же должен был звонить», – подумал Арман, удивленный тем, что не услышал звонка раньше, и не очень понимающий, отчего стюард, поставивший ему на колени поднос с чаем, пожаловался, что стучал три раза и ему не ответили. По крайней мере, это было то, что удалось разобрать Арману в нечленораздельном шепоте. Он оглох. В очередной раз, на фоне легкого ревматизма и вчерашних потрясений, Армана Боте-Лебреша поразила глухота, что впервые с ним случилось лет пять назад. Он энергично высморкался, повертел головой направо и налево, но ему не удалось разблокировать барабанные перепонки, и у него мелькнула мысль, что они, как и сам Арман, травмированы неслыханными происшествиями, случившимися накануне. Можно было бы подумать, что ему приснился дурной сон, если бы чек Эрика Летюийе, лежащий на ночном столике, не доказывал обратного. Эдма либо крепко спала, либо уже ушла, и ему захотелось в этом удостовериться, но тут он вспомнил, что накануне она ему говорила, как о долгожданном празднике, о своем желании провести весь день на солнце. Это последнее солнце года, умоляюще объясняла она, словно она не мотается каждый ноябрь во Флориду или на Багамы, эти пристанища педерастов.
Он оделся методично и аккуратно, побрился электробритвой и, поглядев в иллюминатор, чтобы проверить, движется ли судно, ибо не слышал шума двигателей, проследовал на палубу, чтобы совершить утреннюю прогулку, не отвечая на обращенные к нему многочисленные приветствия. Совершив свой утренний обход на фоне безголосого моря, он вернулся к себе, взял чековую книжку и постучался к Жюльену Пейра. Стучал он много раз, позабыв, что Жюльен Пейра прекрасно слышит удары в дверь. Наконец этот последний ему отворил и произнес что-то абсолютно нечленораздельное, но Арман счел эти слова приветственными и ответил на них резким кивком.
– Какой приятный сюрприз! – заявил Жюльен Пейра. – Пока что вы единственный, кто не посетил моей каюты и не взглянул на мой шедевр. Так вас сюда привело запоздалое любопытство?
– Нет, нет, вовсе нет… На самом деле, я сегодня утром не смогу играть в теннис, – выпалил наугад Арман Боте-Лебреш, – зато мы сможем сыграть днем, – продолжал он с добродушным видом.
Жюльен Пейра выглядел встревоженным, даже разочарованным. Быть может, этот Летюийе говорил дело, и, быть может, этот парень, мошенник он или нет, захотел продать картину какому-нибудь простаку. Но Эрик Летюийе представлялся слишком информированным для подобной роли… Арман Боте-Лебреш пожал плечами.
– Полагаю, вы продаете эту картину? – заявил он, показывая на предмет, прислоненный к переборке каюты. – И почем? Я хотел бы ее приобрести, – сухо подытожил он.
– Ваша жена в курсе дела? – спросил Жюльен, лицо которого выражало некоторое недоумение и было совсем не таким радостным, как предполагал Эрик Летюийе.
«В конце концов, если это хорошая картина, – подумал Арман, – то она стоит гораздо больше двухсот пятидесяти франков».
– Я убежден, что она стоит в два раза больше запрошенной вами цены, – заявил он вместо ответа. – Но раз ее продаете вы, что помешает мне сделать то же самое? А? – добавил он и разразился коротким довольным смешком.
– Ваша жена с этим согласна?
Теперь Жюльен почти кричал. Он покраснел, волосы его растрепалась. «В нем нет ничего от джентльмена», – подумал Арман и отступил на шаг, опасаясь, что белые зубы Жюльена вот-вот коснутся его уха.
– Что-что? – переспросил он из вежливости и извиняющимся жестом указал на уши, что заставило Жюльена Пейра, прежде чем отказаться от роли честного человека, в последний раз прорычать:
– Ваша жена! Ваша жена!
В конце концов, Арман Боте-Лебреш не производил впечатления человека, которого можно обмануть. Арману Боте-Лебрешу не было нужды продавать картину в черный день, когда бы он ни наступил. Что-то бормоча себе под нос, Жюльен вынул из чемодана несколько поддельных сертификатов, за исключением последнего, подлинного, но относившегося к совершенно другому Марке. Он передал документы в руки Арману, который сунул их в карман, даже не взглянув, с удивительной для финансиста беззаботностью, подумал Жюльен. Эдма, должно быть, закатила ему сцену, заставив сделать покупку из доброго отношения к нему, Жюльену, Арману же, по-видимому, не терпится как можно скорее покончить с этим делом.
– Сколько? – степенно проговорил Арман, очки его отсвечивали на солнце.
Когда он выписывал чек, лицо его приобрело такое выражение, что Жюльена бросило в дрожь. Надо быть во всеоружии: его покупатель, Арман Боте-Лебреш, свиреп и жесток, даже опасен, хотя во время отдыха совсем не казался таковым. Тогда он представлял собой опасность только как источник смертельной скуки.
– Двести пятьдесят тысяч франков! – выкрикнул Жюльен один или два раза, а собака, находившаяся через две каюты, которую он уже считал мертвой или одетой в намордник, откликнулась на его крик злобным рычанием.
Жюльен написал цифру на листе бумаги и вручил его Арману, тот же, коротко поблагодарив, удалился с картиной под мышкой. Сделка была совершена так быстро, столь небрежно, что у Жюльена даже не было времени попрощаться с этим фиакром, с этой женщиной, с этим снегом. А может быть, оно и к лучшему, подумал он, когда к глазам подступили слезы, ведь благодаря полоске зеленой бумаги, оставленной Арманом, он уже завтра будет в состоянии увезти Клариссу туда, где дни она сможет проводить под солнцем, а ночи в его объятиях. Они могут отправиться в Вар, или на Таити, или в Швецию, или в Лапландию – туда, куда она захочет, ибо теперь он может это ей предложить. Да, конечно, не в деньгах счастье, но в них свобода, лишний раз констатировал Жюльен.
Арман Боте-Лебреш, как всегда, шел твердой поступью, но поскольку теперь он не слышал собственных шагов, ему казалось, что коридор выложен ватой. Постучав в дверь каюты Летюийе, он не стал дожидаться приглашающего «Войдите!», а вошел внутрь, так как прекрасно понимал, что приглашения все равно не услышит. Не обращая внимания на радостное лицо Эрика, что-то говорившего ему, на его возбужденно двигавшиеся руки, Арман положил картину на свободную кушетку Клариссы и вышел, не произнеся ни единого слова и ни единого не расслышав. Арман Боте-Лебреш проследовал в свою спальню, где тишина показалась ему сверхъестественной. В почтовом ящике обнаружился свежий номер «Файнэншл таймс». И Арман устроился на постели, не раздеваясь, и раскрыл страницу, где он ожидал найти захватывающую статью на тему вексельного учета в связи с действиями голландских нефтяных компаний. Этой крошке Клариссе нечего жаловаться на мужа, тем не менее, подумал он… Эдма понятия не имеет о том, о чем она говорит: в семье Летюийе ни малейшего разлада не наблюдается.
