Так называлось рукописное сочинение Елизаветы Дмитриевны Урюпиной толщиной в одиннадцать толстых тетрадок, написанное в мирные годы чернилами школьной ручкой, а в военные и послевоенные — остро заточенным твердым карандашом. Это был дневник сначала девочки двенадцати лет, потом — и до конца — девушки: Лиза не выходила замуж. Она была на три года моложе беспощадного двадцатого века, и тот в своей провинциальной нехудожественности пробушевал на ее глазах, разбив походя ее сердце: на пятидесятом году Лиза умерла от инфаркта.
Двадцать пять лет спустя Лизины тетрадки притащил мне в пожухлом газетном свертке мой закадычный дружок — черный следопыт Витя Малек, человек тяжелой судьбы и легкого поведения, специфический нюх которого распространялся на все, начиная с древних икон и кончая подпольным печатным станком бывших социал-демократов. В этой чудесным образом уцелевшей типографии мы с Мальком чуть было не закончили свой извилистый жизненный путь как марктвеновский разбойник индеец Джо, умерев от голода и жажды в абсолютно скрытом от общественности подвале-бомбоубежище. Туда мы проникли под шорох легкого бытового скандала между Мальком и очередной его подругой — сумасшедшей нимфоманкой Машкой, наследственной хозяйкой этой пещеры Лейхтвейса (помните знаменитый роман Редера с подзаголовком «Тридцать лет любви и верности под землей»?). Подпольщица, как вы понимаете, спустилась в нее (и не впервые) не с антикварными, а с несколько иными целями. Наше сексуальное недомогательство и детские визги восторга от увиденного в тусклом луче карманного фонарика вблизи от Машкиного рабочего топчана, чугунного станка-красавца, не остались безнаказанными: глубокий и темный подвал исчезнувшая Машка заперла снаружи!
Выйти из толстокаменного узилища с вековыми дубовыми дверями никакой возможности не было, и мы просидели в нем ровно одну рабочую смену — восемь часов без обеденного перерыва. Пока с нарядом милиции на воронке к темнице не подъехала в поиске справедливости Машкина мать, которой дура-дочка в злобных слезах все же поведала, что в семейное типографохранилище проникли неизвестные грабители-импотенты, а она, убегая со страху, заперла их на засов на месте практически уже совершенного преступления.
Выходя из чуть было не поглотившей нас братской могилы под дулами пистолетов с поднятыми вверх руками, мы поразили ментов неожиданной радостью от встречи с ними. Назад нам после составленного милицейского протокола ходу уже не было. Два месяца мы с Мальком обивали пороги краеведческого музея и областных культуроначальников, умоляя вывезти чугунное чудо немецкой техники с полными наборными кассами на свет Божий, отчаянно спекулируя на ее очевидном участии в борьбе за освобождение рабочего класса, но в данных учреждениях не обнаружилось ни любви к отечественной истории, ни подъемного крана. Типография вскорости была засыпана строительным мусором и сровнена с землей имевшимися у более богатого комитета по строительству бульдозерами, а на образовавшемся пустыре бойкие кооператоры возвели столь нужный простым людям многоэтажный жилой дом.
По сравнению с описанным приключением дневники бедной Лизы были для Малька совершенно незначительным эпизодом: он обнаружил их на чердаке старого деревянного дома, в котором за небольшое вознаграждение переклеивал обои и красил окна. Другой бы мастеровой на пыльный захламленный чердак и не полез. Но Витек был прирожденным искателем древностей.
Единственным жильцом этой траченной временем и нищетой квартиры была тогда родная племянница Елизаветы Урюпиной Лариса — мрачная молчаливая женщина, врач по профессии и несчастная одинокая алкоголичка по быту. Разрешение на безвозмездное изъятие связки старых бумаг Малек от хозяйки получил и принес их мне в качестве подарка ко дню рождения. Витя понимал толк в хороших презентах и никогда не дарил одеколонов!
Начальная тетрадка не вызвала интереса: к девичьим писулькам с рисунками кудрявых принцесс и засушенными ромашками и васильками между страничками я был равнодушен.
Первое, что насторожило меня, было описание Февральской революции: «В гимназии прошел слух, что на Театральной площади рабочие кричат «Долой царя» и бунтуют. После уроков мы с девочками побежали на площадь, а там никого не было. Папа сказал, что к обеду все разошлись». Если вы думаете, что революция октябрьская чем-нибудь отличалась в дневнике от февральской, то вы ошибаетесь: через полгода текст повторялся дословно, кроме смены лозунга на «Долой министров-капиталистов!».
Обыватели города Саратова в судьбоносном семнадцатом году не заметили двух революций! Вот это да! У нас мраморные доски висят где попало, в честь незабываемых событий, а простые миряне лениво профукали мировой пожар! В общем, дневники меня уже заинтересовали явно нетривиальным подходом.
Дальше было еще интересней. Восторженная девочка-мещанка не заметила столь сильных изменений, как неминуемое для тех лет лишение прав отца, крупного подрядчика РУЖД — Рязано-Уральской железной дороги, домовладельца со своим выездом, свое непоступление в университет по линии классовой чуждости, непрерывных неприятностей старшего брата, офицера и военного медика, сначала белогвардейца, а потом красногвардейца. Задели, и навсегда, смерть старшей любимой сестры от туберкулеза, поразившего молодую женщину-врача в полевом лазарете, и долгая, изнурительная болезнь матери. Коснулась и непривычная бедность, наступившая сразу после того, как вся большая дружная семья была изгнана из собственного дома и переселена в худой холодный домишко.
Где Малек впоследствии и нашел рукопись.
Будучи доброй и воспитанной дочерью, Лиза никак не могла понять отца. Почему этот не старый еще и сильный мужчина не работал и даже не искал работу, а, воспользовавшись связями своих детей-врачей, выхлопотал себе инвалидность и занимался только домом? Лиза так и не поняла, что так отец — по ее мнению, скряга и ворчун — протестовал против новых порядков, сломавших всё. В частности, и его, счастливую до их прихода, судьбу.
А Лизина «Жизнь» продолжалась. Она, грамотная девушка с гимназическим образованием, устроилась кассиром в управление РУЖД, где на мизерной зарплате и проработала до самой смерти. Она ходила в кино и театры, читала книги, слушала грампластинки, большим собирателем которых был и отец, знакомилась с молодыми людьми, впрочем, абсолютно безрезультатно, — все они не блистали интеллектом и раздражали ее своей безграмотностью.
Но у Лизы не было комплекса неполноценности! Она видела и записывала все, что считала нужным! И она была смелым человеком — в дневниках, которые она особенно и не прятала, не одна страница тянула на стопроцентную Колыму! Субъективный по своей сути взгляд был приговором рядового обывателя той жуткой эпохе, на которую пришлась ее «Жизнь».
Я считал, что подобное свидетельство, по счастливой случайности попавшее в мои руки, обязательно должно быть опубликовано. Обязательно! Но где? Не в нашей же стране недоразвитого социализма!
Рукопись необходимо было передать на Запад, а как — подумать надо. «Жизнь» не была злобным антисоветским, тем более диссидентским опусом, и вообще, наступила перестройка, и коротичевский журнал «Огонек» печатал для своих многочисленных читателей хрен что придумаешь.
