Алёна простила Маревичу всё и сразу: он не виноват, его попросили, уговорили (кстати, так и было). Она росла среди жалких, слабых людей, которые не могли справиться с простейшим бытом, с элементарными нормами разумной жизни, с собственной немудрёной природой. Они ненавидели свою работу, тупо и внезапно напивались, рьяно разводили огонь бессмысленных свар, и партия, обречённо зависшая унылой храминой над этой толщей судорожно корчащейся мелкой живности, была такой же торжественной бесполезностью, как раньше церковь. В спорах с девочками Алёна твердила одно и то же: и партийные бывают хорошими людьми. «Да, – глубоко иронически улыбалась Роза, – как бывают хорошими людьми дурочки вроде тебя». Добродушие Алёны притягивало и бесило её одновременно.
Но Лиля сломалась. Совместить в уме прекрасного принца с парторгом ей не удалось, и она поступила резко и бескомпромиссно: перестала ходить в Детский театр навсегда. О, своих критиков и отрицателей партия воспитала по своему образу и подобию – они были такими же, как заветные герои коммунистических сказок, только с другим набором идей и лозунгов. Некоторое время девочки продолжали служение втроём, без Лили, но Серебринская, продолжая общение с ними, все разговоры о Маревиче встречала, как замёрзшее железо встречает тёплый глупый язычок.
Странным образом беспечный Маревич почувствовал неладное. Он давно заметил смешных, старательных девочек, которые были достаточно воспитаны, чтобы ничем ему не досаждать, и иногда оказывал им знаки внимания – улыбался и приветственно махал рукой, когда видел их у входа в театр. Даже несколько раз подмигнул со сцены. И вдруг они исчезли. «Выросли…» – подумал Маревич, стараясь не увязывать пропажу поклонниц с печальным и суровым письмом, которое он получил от Лили Серебринской. Она, конечно, не могла уйти просто так. Она объяснилась. Маревич пожал плечами и сунул письмо в ящик, где лежали разные полученные от зрителей курьёзы, но что-то щёлкнуло и в его душе, и в его судьбе. Внезапно надоел театр, опротивел город, потянуло куда-то на свежее, новое, незамаранное житье, где бы он перестал быть парторгом, изображающим Гамлета. Через год Маревич уехал в столицу и стал для девочек воспоминанием.
– Но, кошечка моя, как это бывает, тра-ля-ля, повод прошёл, а привычка осталась! – засмеялась Марина. – Мы уже так приспособились друг к дружке, что продолжали собираться и ходить вместе без всякого Юры Маревича. Ау, да и нужен ли он нам был, на самом-то деле? Знаете, я ведь и сама встречалась с такими явлениями – поклонники, восторги, обожания… фу-ты-ну-ты, ой-ой-ой… куда ж комиссару без штанов, как говорится… Всё отлично, принимаем и благодарим. Такая профессия, да-да-да. И всё-таки мне всегда казалось, что это не ко мне, что обожают не меня, что я вместо кого-то изображаю что-то. Наверное, это и значит – быть символом…
– А когда вы заключили договор? – невинно спросила Анна.
– Какой такой договор?
– Ну… этот… священный, —наугад ляпнула Анна.
– Что вам об этом известно?
– Почти ничего.
– Ну так и не выдумывайте на ровном месте. Ах, Боже мой, Боже… Фаина Раневская в молодости играла в какой-то пьесе… Погодина, кажется… Провинция, меблированные комнаты, она – проститутка, молится Богу. А в конце и говорит: «Боже мой. Боже! Неужели и ты, Боже, хочешь того же?! Так приходи». Кто-то рассказывал или писал… Фу, не помню ничего, но как мне нравятся эти глухие театральные предания, бормочущие рассказчики, тёмные воспоминания… мрр… всё так зыбко. И эти загадочные люди, эти великие артисты, которые умели вызывать любовь и умирали в одиночестве. Красиво!
– Что же тут красивого – умереть в одиночестве?
– Не понимаете… Не просто умереть в одиночестве, а быть великим и умереть в одиночестве, вот что красиво. Не выклянчивать любовь и помощь, как все. Не цепляться за ничтожных ближних…
– Вы очень горды, Марина.
– Есть такое дело. Мамашей своей переболела в детстве. Мамашка у меня была та ещё птичка божья. Шляпы делала немыслимые и платьишки мастрячила, но это ладно. Всё со своей фабрики ткани таскала – обмотает штуку вокруг жопы и выносит. Шила мне из кусочков, вот тоже, я вам скажу, такой от кутюр был, у-у! Но как унижалась перед своими мужиками, это не рассказать. Есть такие женщинки, у которых на лбу написано, что их следует обмануть и бросить, – вот моя Ирма была из таких. Из тех, кто мужикам бутылки ставит, да ещё с закуской…
– А что – нельзя? – осведомилась Анна. – Совсем нельзя, никогда?
– Никогда! Да-да-да – дада – дада – да! Когда вам стукнет пятьдесят, уже можно, – серьёзно ответила Марина. – До пятидесяти – ни в коем разе. До чего же эти русские задушевные идиотки сбили нам цену, просто кошмар и ужас. Они, видите ли, любят, у них, понимаете ли, душа нараспашку и всё мечи, что ни есть в печи, ёж твою мать! То, чего так много, аж до тошноты, то, что само стелется под ноги и умоляет, чтоб его взяли, – кому ж оно нужно, а? Погубили русские женщины русских мужчин, задурили голову, обкормили даровым своим глупым жаром, отравили задушевной дешёвкой… Теперь не то. Теперь прежней халявы не будет, и таких птичек, как моя Ирмочка, больше не будет никогда. Теперь за капелькой любви придётся ползти, на коленях её вымаливать… цу-цу-цу. А вот вы плохо едите. А молчите и слушаете – хорошо. Мрр… хотите – поедем ко мне? Я нынче просторно живу. Поболтаем…
– Как же мы поедем? Вы кувшин саке выпили…
– Э-э, моя крошка. Я дама-невидимка. Меня не останавливают никогда! Но, однако, в случае чего – выкуп всегда со мной. Ту-ду! Ту-ду-ду-дуду.. Прелюдия и фуга. Прелюдия сыграна полностью. Поедете? Умничка. «Не ломается! – как говорил Гарин в «Золушке». – Не ломается!» Дивные интонации, да? Сейчас так уже никто не интонирует – шипят, орут. Шпана! А Лильку мне жалко. Не уберегли мы Лильку. Злюсь на себя, а чуть не каждый день плачу.
12к
В итоге получалось, что судьба дает человеку право выбора, включая право на отказ быть ею выбранным, но не позволяет ему в этом театре самому стать режиссёром. Одновременно самой себе она может позволить всё – она агрессивна, безответственна, беспринципна и разнузданна. Имей она как сущность человеческое воплощение, её наверняка упекли бы в психушку..
Павел Крусанов. Бом-бом
Саке не оставило приметных следов в поведении Марины, как не оставило их время: видимо, в её существе было нечто зеркальное, отражающее мир и не пропускающее его внутрь.
– Вот злые люди, – пропела Марина, – болтают, будто я корыстна. Ей-богу, клевета! Я же не деньги люблю, не вещи, хотя вещи я немножко люблю… я люблю пространство, простор, приволье! Я, живучи в Москве… оу-оу… двенадцать… нет – тринадцать мест жительства сменила. Сейчас пока всё нравится.
– А театр, наоборот, не меняли.
– Не меняла. Хотя меня сам Эфрос звал, Анатолий Васильевич. Вахх! Не пошла – у него была Яковлева, и я бы вечно торчала на втором плане, пусть и у великого режиссёра. А из Ленинграда я уехала из-за Фрейндлих – не было смысла быть актрисой рядом с ней. Это не страх конкуренции, а разумное пони-ма-мание своих возможностей, если хотите. Я завяну, заглохну, если буду находиться в одном пространстве с определённым типом актрис. Мне нужна некоторая пустота-та-та… Знаете, я никогда уже так сильно ни к кому не привязывалась, как к девочкам. Ведь возможности души ограничены…
