– Облом, – согласилась Анна. – А вы давно знакомы?
– Ты чё, ментовка? Чё, пришили тётку? Давно?
– Я не ментовка, просто знакомая. А Лилия Ильинична покончила с собой.
– Блин, дура старая, – проворчала девица и пошла вниз, стуча каблуками. К джинсовым курткам такие девушки обожают надевать вечерние туфли и золото.
– Простите! – крикнула Анна вслед. – Можно вас на пару слов? Как вас зовут?
Тук-тук, молчание. Анна выбежала на улицу и догнала резвую девицу.
– Мы не могли бы поговорить? Я собираюсь поужинать, не составите компанию?
Девица окинула Анну оценивающим взглядом.
– Ты чё, грешница?
– Не знаю. Может быть… – засмеялась Анна.
О чём её спрашивали, она поняла только в кафе, где Анжелика (так звали девицу, по её словам) стала вести себя, как ведут подцепленные мужиками па улице или в поезде дешёвки – клянчить дорогую выпивку и навороченные яства с какой-то заунывной, попрошайничьей жадностью, курить, подкрашиваться и издавать звуки, смысла которых Анна большей частью не могла понять. Красивое от природы существо было плотно закутано в тошнотворный кокон своих пакостных привычек и овеваемо смрадными вихрями безвозвратного падения.
«Обширна и умилительна русская традиция непременного сочувствия падшим созданиям, – думала Анна, – но не было ли чего-то истинного в том ужасе, в той жестокой брезгливости, с которыми женщины когда-то отшвыривали от себя соблазн падения и его носительниц? И теперь, когда и понятия-то такого – падение – не существует, а просто каждый распоряжается своим телом в личном интимном дизайне, теперь как раз и стало очевидным, что оно есть! Образ женщины осквернён вдрызг, всё безнадежно, – подумала Анна, – мы потеряли чистоту и утратили цену. Мы больше ничего не стоим. Мы просто дырки. Какая противная тварь…»
Между тем поведение Анжелики было довольно разумно. Канюча дорогие блюда и напитки, она проверяла возможного клиента на состоятельность, попутно выясняя, щедр он или прижимист, раздражителен или покладист, на что готов, чего потребует в итоге и какова вероятная прибыль. Обычно тётки были добрее козлов, но это тоже – как нарвёшься.
– Да я в клубе работала, фициянткой… – фыркнула она в ответ на вопрос Анны. – Ноги опухли бегать. Там одни козлы… Сейчас так, прикидываю, чем заняться. А ты на своей квартире живёшь или как?
– Сегодня, наверное, ничего не получится у нас, Анжелика. В другой раз. Не такая уж я грешница, чтоб сразу бросаться на красавиц.
– А я чё, красавица?
– Сто процентов. Одни глаза – с ума сойти! Карельские озёра.
Что-то милое, девичье, наивно-радостное промелькнуло в нарисованном лице.
– Блин, я же из Приозерска! Не. ну ты следачка, точно.
– Скажи, а что, Лилия Ильинична… вы как познакомились? Ты обращалась к ней в этот… Фронт защиты, она тебе помогала?
Анжелика иронически посмотрела на Анну.
– Какой ещё Фронт? Чё ты гонишь? В клубе и познакомились. Она виски пила, три порции по сто пятьдесят, без закуси.
– Когда?
– Типа месяц назад.
– Анжелика, расскажи мне про Серебринскую. Я не ментовка, не следачка, я историк и в гимназии преподаю. Могу удостоверение показать…
– Покажи. О, правда – училка. Понятно. Ну что рассказывать? Ничего не было. Познакомились, пошли к ней в эту восьмую квартиру..
– Я хочу уточнить – вы пошли с целью… грешить, как ты выражаешься?
– Я так поняла, что да. Она так много чего говорила, а я ведь никогда их никого не слушаю, а то загрузят своей помойкой башку, а у меня башка, видишь, маленькая. Что-то там было из детства. На кого-то я, понимаешь, похожа. Кто-то её к этому делу приспособил и вроде как там лёгкое садо-мазо было, и вот она сейчас вспомнила и хочет избавиться. Или, наоборот, повторить. Что у них там в головах, у тёток – я о…уеваю.
– А тебе не противно?
Анжелика подцепила последнюю королевскую креветку и стала раскачивать её на вилке.
– Я тебе так скажу, историк: все равно за.бут, чё не выдумывай – за.бут. Я ещё в школе попалась в одну компанию – каждый день драли. А сейчас я хочу – беру клиента, хочу – нет. Отдыхаю. В Египте была… А тётки – это вообще курорт. Хотя тоже всякое бывает. Я, знаешь, не Клава Шиффер, чтоб своей …здой раскачивать за бабки на весь мир, у меня это как лопата там или метла…
– Рабочий инструмент.
– Ну! Врубаешься.
– Так что было потом, когда вы пришли домой?
Анжелика поморщилась.
– А там началась клиника. Она ещё добавила вискаря и стала реветь, и ревела до потери пульса. Потом заснула, как бревно, ещё бы – так орать. Ну, а я тебе скажу по-честному – свистнула у неё из кошелька сто баксов и свалила. Только сто баксов, правда, – за вызов положено, так?
– Что она кричала?
– Да что-то как в стихах каких-то. Что вылезли чудовища и пусть они её растерзают. Что нет сил, вот это много орала, что она одна и у неё нет сил быть против мира. Пусть он её сожрет, типа. Хорошая квартира, чистая. Я подумала – может, пустит пожить? Я у одной тётки жила полгода, пока её не замели. Нормально было.
– Замели?
– Ну да, посадили. Они же все на денежных местах сидят, тётки, ты сама знаешь. Бухгалтеры, товароведы там, завмаги, в ЖЭКах в этих, в паспортных столах – всегда при котле. Аферисток тоже до чёрта. Все тырят, кое-кто и попадается.
– Ты думаешь, все тырят?
– Да стопудово. А чё им делать? Тётка, она если семейная – тогда надо придурков кормить, потому что там обязательно или дед лежит в параличе, под себя ходит, плюс мужик синий не просыхает, плюс внуки. Ну, суповой набор, ты сама знаешь. А если тётка одинокая – тогда она мается, приключений ищет. Или при ней гардемарин какой-нибудь, или девка. Бывают ещё тётки совком забитые, всего боятся – эти пьют. Жутко пьют. В любом разе бабки нужны.
– Стройная картина мира. Но я тебя уверяю – есть на свете другие тётки.
– Не семейные и не одинокие? Это какие?
– Которые не тырят.
– Нету, – твёрдо сказала Анжелика. – У нас в городе точно все тырят, сверху донизу.
Каждую осень, чаще всего в конце октября, бывает такой день, когда становится ясно, что погода портится безвозвратно, непоправимо, и впереди – сумрак, мелкие злобные ветры, сердитое грязное небо, плюющее в клиентов небесными остатками конца времени года, а дальше и того плоше – мокрый снег, гололёд, сломанные руки-ноги, темень, ругань, родина, зима.
Так же непоправимо и безвозвратно, как погода, испортилось пространство, по которому шла нынче Анна, разыскивая дом на улице Правды, где некогда обитал Фронт гражданской защиты. Улицы Правды больше не было, не было привычного с детства бульвара с тополями, не было ни одного знакомого Анне магазина или кафе. На полтора километра тянулась мощенная плиткой пешеходная зона, по одну сторону которой в неумолимом кладбищенском ритме лежали прямоугольные клумбы, неотличимые от могильных ничем, кроме отсутствия имени покойного, а по другую – мелкие пластические уродства, крошечные мостики, тумбы и фигурки неведомого назначения. Впрочем, имя покойного и так знали все… Торговые помещения исторического центра за пятнадцать лет реформ столько раз переходили из рук в руки, испытали столько беспощадных ломок, перестроек и ремонтов, что напоминали многократно изнасилованную женщину, которая уже ничего не помнит и ничего не понимает в происходящем с ней…
