– И всё на одного? – дивится Инга? – Куда ж вам столько? Торгуете?
– А нет. Покупщикам сдаю. Да и родственникам посылаю.
– Да, папа, ты нас выручаешь просто. За стол не садимся без твоего гриба либо огурца.
– Баню топить? – спрашивает Иван Петрович.
– Топить! Топить! – восклицает оживлённая Инга.
Иван Петрович смотрит на неё строго, та осекается. Маше нравится суровый папаша, она поглядывает на него с любопытством.
Сумка, которую покорно отвёз Костя, уже стоит на чердаке, ждёт.
Иван Петрович и Миша в бане. Отец хлещет сына веником.
– Чего приехал, говори.
– Папа, деньги нужны. Тысяч тридцать – если в рублях.
– Про жену соврал?
– Да. Это для её мамаши… Отец, пойми, ну – пробило меня на эту женщину.
– Деньги – для неё?
– В Крым хотим поехать.
– В Крым! За границу, значит! Деньги дам – только с возвратом.
– Конечно, пап, о чём речь.
– Красавица, – говорит Иван Петрович, – Маша твоя. А Ленка так себе, пятачок пучок, мелкашка. Жену надо себе вровень брать. Помнишь маму? Как она ходила? Как морская царица! А ведь совсем из простых, проще некуда. Дам денег. Больше дам – свозишь её в Крым и купишь на прощание что-нибудь. Колечко хорошее на память или там брошку. Они как-то меньше плачут, если им колечко…
Утро. Маша бродит по владениям Ивана Петровича. Поглазела на парники, поздоровалась с курицами, раскланялась с двумя коровушками. В дальнем углу сада нашла место непонятное: обсаженная сиренью и жимолостью ограда, в ограде дверца, внутри скамеечка, цветы. На могилу похоже. И точно, фотография женщины стоит – «Елена Трофимова. 1939–1994». Маша присела на скамеечку.
– Рано встаёшь, красавица, – послышался голос за спиной.
– Утро доброе, Иван Петрович. А я как в сказке, весь ваш дворец обошла и нашла потайное место.
– Жена моя Лена.
– Это для воспоминаний – такой уголок?
– Это могила. Там она, прах её захоронен. Урна.
Маша засомневалась, правильно ли она поняла Ивана Петровича.
– Вы здесь жену похоронили? Да разве так можно?
Иван Петрович присел рядом с Машей.
– Нет, Маша, так нельзя. Россия – страна казённая… Родился – бирку на руку, помер – лежи в строго отведённом месте. А я вышел из крематория с урной, и думаю – а пропадите вы все пропадом. Я свою жену похороню в своей земле. Вам не достанется! Хватит! Больше ничего своего вам не отдам!
Маша подумала, что Иван Петрович далеко зашёл в своей войне с государством.
– Мы тогда в городе жили, сюда только на лето… Положи я её в городе, кто бы сейчас за могилой ходил? А так она всегда со мной.
– Хорошо жили?
– Эх, – крякнул Иван Петрович, – не рассказать. Бывало, молчу целый день, а то два, а она только улыбается, ничего в душу не лезет. Весёлая была, как птичка. Вроде тебя.
Маша внимательно смотрит на портрет Мишиной матери, ей кажется – и она глядит на неё с тёплым сочувствием: дескать, попалась к Трофимовым, так что уж теперь чирикать.
Кто-то открыл сумку на чердаке, установил прицел, приготовился.
Инга вытащила в тень кресло-качалку и лежит, читает. Иван Петрович поливает грядки. Миша подходит к нему.
– Папа, мы бы после обеда и поехали.
– Ладно. Укропа, хочешь, нарежу, редиски. Творог есть.
– Давай, не откажусь.
Инга расхрабрилась, подошла к Трофимовым.
– Я вот смотрю на ваше хозяйство и восхищаюсь. У меня лично нет никаких способностей к земле. Абсолютный ноль. Мне кажется, если я посажу свёклу, вырастет тыква. – Инга игриво засмеялась, но Иван Петрович был неумолим. Тогда Инга добавила простым, искренним голосом: – А по правде говоря, ничего у меня не вырастет.
Иван Петрович скользнул боковым презрительным взглядом по Инге, промолчал.
– У вас зато дети получаются, – ответил Миша. – Вот Маша и вправду… как тыква.
– Маша у меня от Бога, – серьёзно говорит Инга. – Там от меня мало. Она сама как-то выросла. Я её никак и не воспитывала.
– Люди сами не растут, без никого, – не утерпел Иван Петрович, продолжая поливать грядки. – Вы если устранились, другие нашлись.
– Я не устранялась, – обиделась Инга. – Я просто над душой у неё не стояла. Она свободно росла.
Иван Петрович хотел было сказать насчёт свободы, но раздумал.
– Мы после обеда едем, – сказал Миша.
– Ой, уже едем? – расстроилась Инга. – Жалко.
– Так оставайтесь, – засмеялся Миша. Инга заметно обнадёжилась, и напрасно.
– Ещё чего, – буркнул Иван Петрович.
Деньги Иван Петрович долго считал на глазах у Миши, завернул по-крестьянски в чистую холстину и вручил – всё молча, без наставлений.
Человек на чердаке выстрелил и тот, в кого он метил, другой человек, вышедший из своей машины, упал ниц.
А за обедом прощальным неладно вышло. Сначала сидели мирно, Маша напевала. Иван Петрович хлопнул несколько рюмок и распустил себя. Может, и от жалости к отданным деньгам. Сначала всё молчал и глядел неодобрительно – как Миша шепчет Маше что-то на ушко, как Инга ест, стараясь выглядеть «по-светски», несмотря на божеский природный аппетит. Потом прорвало – из-за мамаши, конечно. Та решила душевный тост сказать.
– Дорогой Иван Петрович! Позвольте мне, по-простому, по-еврейски, пожелать вам здоровья, как говорится, долгих лет жизни и спасибо за сынка – так сказать, по-родственному…
– По-родственному? – налился кровью Иван Петрович. – По-родственному? Нет уж, это ты, старушка, замечталась. Никакой я тебе не родственник.
– Старушка? – охнула Инга. – Какая старушка?
– Да, ты – старушка. Хоть ты в розовых брюках ходи, хоть в оранжевых. А всё то же будет – жизнь прожила, а ума не нажила. Тоже мне, родственница! Балаболка, пустельга.
– Иван Петрович, вы маму мою не обижайте, – вмешалась Маша. – Она вас ничем не оскорбила.
– Папа, ты потише, – тихо, страдальчески сказал Миша. Он папашу знал и давно ждал чего-нибудь такого.
– Я на своей земле, в своём дому, – взревел Иван Петрович. – А эти что носятся туда-сюда? Что они тут вынюхивают? Ты в Израиль поехала? Вот и сиди в своём Израиле. Родственница хренова! Смотрела бы лучше за дочкой, чтоб меньше блядовала, родственница!
Инга сначала опешила от хамства, изумилась до слёз, а потом и сама взорвалась.
– Ты на себя посмотри, отопок! Сидит тут взаперти, землю ковыряет и с ума сходит помаленьку. Да ты и знать не знаешь, как порядочные люди выглядят, как они себя ведут. Старушка я ему! Это вы, куркули, своих жён доводите, что они в пятьдесят лет уже старушки, а мой Бирман со мной до сих пор живёт, и на здоровье, и… как хочу, так и одеваюсь, и вы меня не запугаете, сволочи, и я… Я… не старушка, я прелестная женщина в зрелом возрасте! И дочь моя – гений, звезда, красота, не для таких, как вы, предназначена, не для этого медведя… И вообще – пошёл ты к чёрту, старый дурак.
