— Женщина в черном. Пришла и не уходит. Я
посмотрел в словаре, сказал, что вы придете неизвестно когда: «Господзин ситяс
нет. Потом есчь». Она села и сидит. Три часа сидит, а я тут стою.
Эраст Петрович, вздохнув, приоткрыл дверь и
заглянул в щель. У стола, сложив руки на коленях, сидела золотоволосая девушка
в траурном платье и широкополой шляпе с черной вуалью. Было видно опущенные
длинные ресницы, тонкий нос с легкой горбинкой, точеный овал лица. Услышав
скрип, незнакомка подняла глаза, и Фандорин замер — до того они были прекрасны.
Инстинктивно отпрянув от двери, коллежский асессор прошипел:
— Маса, ты же говорил, немолодая. Ей не
больше двадцати пяти!
— Европейские женщины так старо
выглядят, — покачал головой Маса. — Да и потом, господин, разве
двадцать пять лет — это молодая?
— Ты говорил, некрасивая!
— Некрасивая и есть, бедняжка. Желтые
волосы, большой нос и водянистые глаза — совсем, как ваши, господин.
— Ну да, — прошептал уязвленный
Эраст Петрович, — ты один у нас красавец.
И, еще раз глубоко вздохнув, но уже совсем в
другом смысле, вошел в комнату.
— Господин Фандорин? — спросила
девушка, порывисто поднимаясь. — Ведь это вы ведете расследование
обстоятельств смерти Михаила Дмитриевича Соболева? Мне сказал Гукмасов.
Эраст Петрович, молча поклонившись, вгляделся
в лицо незнакомки. Сочетание воли и хрупкости, ума и женственности — такое в
девичьих чертах увидишь не часто. Пожалуй, барышня чем-то напоминала Ванду,
только в линии рта не было ни малейших признаков жесткости и циничной
насмешливости.
Ночная посетительница приблизилась к молодому
человеку вплотную, заглянула ему в глаза и дрожащим не то от сдерживаемых слез,
не то от ярости голосом спросила:
— Известно ли вам, что Михаила
Дмитриевича убили?
Фандорин нахмурился.
— Да-да, его убили, — Глаза девушки
лихорадочно блестели. — Из-за этого проклятого портфеля!
Глава седьмая,
в которой все скорбят, а Фандорин попусту
теряет время
В воскресенье с раннего утра по безмятежному,
белесому от яркого солнца московскому небу плыл неумолчный колокольный звон. И
день вроде бы выдался погожий, и золотые луковки бесчисленных храмов сияли так,
что хоть зажмурься, а тоскливо и холодно было на душе у раскинувшегося на
невысоких холмах города. Уныло, скучно гудели прославленные колокола — это
Москва печалилась молебствием об упокоении новопреставленного раба Божия
Михаила.
Усопший подолгу живал в Петербурге, в древней
столице бывал только наездами, однако же Москва любила его сильней, чем
холодный чиновный Питер, любила самозабвенно, по-бабьи, не очень задумываясь о
достоинствах своего кумира. Достаточно того, что был он хорош собой и славен
победами, а более всего полюбился москвичам Соболев тем, что чувствовали они в
нем истинно русского человека, без чужестранных фанаберий и экивоков. Потому-то
и висели литографии с Белым Генералом в размашистой бороде и с вострой саблей
наголо чуть не в каждом доме Москвы — и у мелкого чиновничества, и у купцов, и
у мещанства.
Такой скорби город не выказывал и в прошлом
марте, когда служили панихиды по злодейски убиенному императору Александру
Освободителю и целый год потом ходили в трауре — не наряжались, гуляний не
устраивали, причесок не делали и комедий не играли.
Еще задолго до того, как через весь центр
отправилась похоронная процессия к Красным Воротам, где в храме Трех Святителей
должно было состояться отпевание, тротуары, окна, балконы и даже крыши по
Театральному проезду, Лубянке и Мясницкой были сплошь запружены зрителями.
Мальчишки расположились на деревьях, а самые отчаянные — на водосточных трубах.
По всему пути следования катафалка выстроились шпалерами войска гарнизона и
воспитанники Александровского и Юнкерского училищ. На Рязанском вокзале уж
дожидался траурный поезд из пятнадцати вагонов, разукрашенных флагами,
георгиевскими крестами и дубовыми листьями. Раз Петербург не пожелал проститься
с героем — ему поклонится Русь-матушка, самое сердце которой расположено меж Москвой
и Рязанью, где в селе Спасском Раненбургского уезда Белому Генералу суждено
было обрести вечное успокоение.
Шествие растянулось на добрую версту: одних
подушек с орденами покойного было за два десятка. Звезду Святого Георгия первой
степени нес командующий Петербургским военным округом генерал-от-инфантерии
Ганецкий. А венков-то, венков! Саженный от торговцев Охотного Ряда, да от
Английского клуба, да от Московской мещанской управы, да от георгиевских
кавалеров — всех и не перечислишь. Перед катафалком — орудийным лафетом,
застланным малиновым бархатом и увенчанным золотым балдахином, — ехали
герольды с перевернутыми факелами, потом распорядители похорон:
генерал-губернатор и военный министр. Позади гроба, в одиночестве, на вороной
арабской кобыле следовал брат и личный представитель государя великий князь,
Кирилл Александрович. За ним адъютанты вели под уздцы под траурной попоной
белоснежного Баязета, знаменитого Соболевского ахалтекинца. А далее маршировал
замедленным шагом почетный караул, несли еще венки, поскромнее, и шли с
обнаженными головами важнейшие гости — сановники, генералы, гласные городской
Думы, денежные тузы. Величественное было зрелище, даже и сравнить не с чем.
Июньское солнце словно устыдилось своей
неуместной лучезарности и укрылось за тучами, день посерел, и, когда процессия
достигла Красных Ворот, где всхлипывала и крестилась стотысячная толпа,
заморосил мелкий, плаксивый дождик. Природа пришла в гармонию с настроением
общества.
Фандорин продирался через густую толпу,
пытаясь разыскать обер-полицеймейстера. В восьмом часу, ни свет ни заря, явился
к генералу домой, на Тверской бульвар, да опоздал — сказали, что его
превосходительство уже отбыл к Дюссо. Шутка ли — такой день, такая
ответственность. И все на нем, на Евгении Осиповиче.
Далее потянулась череда невезения. У выхода из
гостиницы «Дюссо» жандармский капитан сказал Эрасту Петровичу, что генерал «вот
только сию минуту был и ускакал в управление». В управлении на Малой Никитской
Караченцева тоже не оказалось — умчался наводить порядок перед храмом, где
грозила начаться давка.
Решить неотложную, жизненно важную проблему
мог бы генерал-губернатор. Того и искать не надо было — вон он, отовсюду виден:
сидит бронзовой конногвардейской посадкой на сером в яблоках жеребце,
возглавляет траурную процессию. Поди-ка к нему подступись.
