В церкви Трех Святителей, куда Фандорин проник
лишь благодаря кстати подвернувшемуся Князеву секретарю, дела обстояли не
лучше. Использовав науку «крадущихся», Эраст Петрович протиснулся чуть ли не к
самому гробу, но дальше спины смыкались сплошной стеной. Владимир Андреевич
стоял рядом с великим князем и герцогом Лихтенбургским торжественный,
припомаженный, со старческой слезой в выпученных глазах. Поговорить с ним не
было никакой возможности, а если б и была, вряд ли он сейчас оценил бы
срочность дела.
Злясь от бессилия, Фандорин прослушал
трогательную речь преосвященного Амвросия, толковавшего о неисповедимости путей
Господних. Бледный от волнения кадетик продекламировал звонким голосом длинную
стихотворную эпитафию, которая заканчивалась словами:
И не его ль кичливый враг
Как грома Божия боялся?
Пускай теперь он тлен и прах,
Но дух героя в нас остался!
Все вокруг снова, уж не в первый и не второй
раз, прослезились. Зашаркали, полезли за носовыми платками. Церемония
разворачивалась с подобающей случаю неспешностью.
А время между тем уходило.
* * *
Минувшей ночью Фандорину открылись новые
обстоятельства, представившие дело в совершенно ином свете. Ночная гостья,
которую непривычный к европейскому канону слуга счел немолодой и некрасивой, а
его склонный к романтизму господин — интригующей и прекрасной, оказалась
преподавательницей минской женской гимназии Екатериной Александровной
Головиной. Несмотря на хрупкую конституцию и явно расстроенные чувства,
Екатерина Александровна выражалась с несвойственной для гимназических
учительниц решительностью и прямотой — то ли от природы была такова, то ли горе
ожесточило.
— Господин Фандорин, — начала она, с
нарочитой ясностью выговаривая каждый слог, — я сразу должна объяснить
вам, какого рода отношения связывали меня с… с… покойным. — Это слово ей
никак не давалось. По высокому, чистому лбу пролегла страдальческая линия, но
голос не дрогнул. Спартанка, подумал Эраст Петрович. Как есть спартанка. —
Иначе вы не поймете, почему я знаю то, что не было известно никому другому, в
том числе ближайшим помощникам Михаила Дмитриевича. Мы с Мишелем любили друг
друга. — Госпожа Головина испытующе посмотрела на Фандорина и, очевидно не
удовлетворенная вежливо-внимательным выражением его лица, сочла нужным
уточнить. — Я была его возлюбленной.
Екатерина Александровна прижала к груди сжатые
в кулачки руки и в этот момент вновь показалась Эрасту Петровичу похожей на
Ванду, когда та говорила о свободной любви — то же выражение вызова и
готовности к оскорблению. Коллежский асессор смотрел на барышню все так же —
вежливо и без малейшего осуждения. Та вздохнула и пояснила тупице еще раз:
— Мы жили как муж и жена, понимаете?
Поэтому со мной он был откровенней, чем с другими.
— Я это понял, сударыня,
п-продолжайте. — впервые разомкнул уста Эраст Петрович.
— Но ведь вы знаете, что у Мишеля была
законная супруга, — все-таки сочла нужным уточнить Екатерина
Александровна, всем видом показывая, что желает избежать каких-либо недомолвок
и своего статуса ничуть не стыдится.
— Знаю, урожденная княжна Титова. Однако
Михаил Дмитриевич с ней давно расстался, она даже на похороны не п-приехала. Вы
рассказывайте про портфель.
— Да-да, — сбилась Головина. —
Но я хочу по порядку. Потому что должна сначала объяснить… Месяц назад у нас с
Мишелем произошла ссора… — Она вспыхнула. — В общем, мы расстались и
с тех пор не виделись. Он уехал на маневры, потом вернулся на день в Минск и
сразу…
— Мне известны передвижения Михаила
Дмитриевича за последний месяц, — учтиво, но непреклонно вернул
собеседницу к главному Фандорин.
Та помедлила и вдруг отчеканила:
— А известно ли вам, сударь, что в мае
Мишель обратил в наличность все свои акции и ценные бумаги, забрал со счетов
все деньги, сделал закладную на свое рязанское имение, да еще взял большую
ссуду в банке?
— Для чего? — нахмурился Эраст
Петрович.
Екатерина Александровна потупилась.
— Этого я не знаю. У него было какое-то
тайное и очень важное для него дело, в которое он не желал меня посвящать. Я
сердилась, мы ссорились… Я никогда не разделяла политических взглядов Мишеля —
Россия для русских, объединенное славянство, собственный неевропейский путь и
прочая дикость. Наша последняя, окончательная ссора тоже была отчасти вызвана
этим. Но было и другое… Я чувствовала, что перестала занимать главное место в
его жизни. Там появилось что-то более значительное, чем я… — Она
покраснела. — А может быть, не что-то, а кто-то… Ладно, это несущественно.
Существенно другое. — Головина понизила голос. — Все деньги лежали в
портфеле, который Мишель купил в Париже, во время своего февральского турне.
Коричневый, кожаный, с двумя серебряными замками, запирающимися на маленькие
ключики.
Фандорин прищурился, пытаясь вспомнить, был ли
такой портфель среди вещей покойного во время осмотра номера 47. Нет,
определенно не было.
— Он говорил мне, что деньги ему
понадобятся для поездки в Москву и Петербург, — продолжила
учительница. — Поездка должна была состояться в конце июня, сразу по
завершении маневров. Вы ведь не нашли портфель в его вещах?
Эраст Петрович отрицательно покачал головой.
— И Гукмасов говорит, что портфель
пропал. Мишель все время не выпускал его из рук, а в гостиничном нумере запер в
сейф — Гукмасов сам это видел. Однако потом… уже после…, когда Прохор Ахрамеевич
открыл сейф, там были только какие-то бумаги, а портфеля не было. Гукмасов не
придал этому значения, потому что был в потрясении, да и вообще не знал, какая
в портфеле была сумма.
— К-какая же? — спросил Фандорин.
— Насколько мне известно, более миллиона
рублей, — тихо произнесла Екатерина Александровна.
Эраст Петрович от удивления присвистнул, за
что немедленно извинился. Все эти новости ему решительно не нравились. Тайное
дело? Какое может быть тайное дело у генерал-адъютанта, генерала-от-инфантерии
и командующего корпусом? И что это за бумаги, которые, оказывается, лежали в
сейфе? Когда Фандорин в присутствии обер-полицеймейстера заглянул туда, сейф
был совершенно пуст. Почему Гукмасов решился утаить бумаги от следствия? Это
ведь не шутки. И главное — огромная, просто невероятная сумма! Зачем она
понадобилась Соболеву? А центральный вопрос — куда исчезла?
Глядя в озабоченное лицо коллежского асессора,
Екатерина Александровна заговорила быстро, страстно:
