— Отлично знаком. — Грушин довольно
улыбнулся всем своим мягким, морщинистым лицом, на котором кожи было много
больше, чем требовалось черепу. — Это Миша Маленький, больше некому.
Только странно, что долго с сейфом возился, ему гостиничный сейф вскрыть — пара
пустяков. Из медвежатников только Миша в фортку пролезает, и отмычки у него
всегда воском смазаны — чувствительный очень, скрипу не выносит.
— Миша Маленький? Кто т-таков?
— Ну как же. — Ксаверий
Феофилактович развязал кисет с табачком, не спеша набил трубку. — Король
московских «деловых». Первостатейный бомбер по сейфам, и мокрушными гешефтами
не брезгует. А также «кот», перекупщик краденого и главарь шайки. Широкого
профиля мастер, уголовный Бенвенуто Челлини. Маленького росточка — два аршина и
два вершка. Щупленький. Одевается с шиком. Хитер, изворотлив и по-звериному
жесток. Личность на Хитровке очень даже известная.
— Такая знаменитость и не на
каторге? — удивился Фандорин.
Пристав хмыкнул, с наслаждением присосался к
трубке — первая утренняя затяжка, она самая сладкая.
— Поди-ка, посади его. У меня не вышло, и
навряд ли у нынешних получится. Он, мерзавец, своих человечков в полиции имеет
— это уж наверняка. Сколько раз я пытался его прищучить. Какой там! —
Грушин махнул рукой. — Уходит от любой облавы. Предупреждают, доброхоты.
Да и боятся Мишу, ох как боятся. Шайка у него — душегуб на душегубе. Уж на что
меня на Хитровке уважают, но про Мишу Маленького всегда молчок, хоть клещами
рви. И то я ведь клещами рвать не буду, самое худое в зубы дам, а Миша потом не
то что клещами, щипчиками раскаленными на кусочки расковыряет. Раз, тому четыре
года, совсем я было к нему подобрался. Девку одну из его марух обработал,
хорошая была девка, не совсем еще пропащая. Так перед самым делом, как мне Мишу
в ихнем бандитском схроне брать, подбрасывают прямо к Сыскному мешок. А в нем
моя осведомительница — внарезку распиленная, на двенадцать ломтей… Эх, Эраст
Петрович, душа моя, я бы такого порассказал про его художества, да у вас, как я
понимаю, времени нет. Иначе не приехали бы в полшестого утра.
И Ксаверий Феофилактович, гордый своей
проницательностью, хитро сощурился.
— Мне очень нужен Миша Маленький, —
нахмурившись, сказал Фандорин. — Это представляется невероятным, но он
каким-то образом связан с… Впрочем, не имею права… Однако же, уверяю вас, что
дело г-государственной важности и притом великой срочности. Вот поехать бы
прямо сейчас и взять вашего Бенвенуто, а?
Грушин развел руками:
— Ишь чего захотели. Я на Хитровке все
ходы-выходы знаю, а где Миша Маленький ночует, мне неведомо. Тут генеральная
облава нужна. Только чтоб с самого верху шло, без приставов и квартальных —
упредят. Оцепить всю Хитровку, и хорошенько, не спеша поработать. Глядишь, не
самого Мишу, так кого-то из его шайки или марух подцепим. Но для этого потребно
с полтыщи стражников, не меньше. И чтоб до последней минуты не знали, зачем.
Это уж беспременно.
* * *
Вот и рыскал Эраст Петрович с самого утра по
охваченному скорбью городу, вот и метался меж Тверским бульваром и Красными
Воротами, разыскивая самое что ни на есть высокое начальство. Уходило
драгоценное время, уходило! С таким баснословным кушем мог Миша Маленький уже
рвануть в веселый город Одессу, или в Ростов, или в Варшаву. Империя-то
большая, есть где погулять фартовому человеку. С позавчерашней ночи сидит Миша
на добыче, какая ему никогда и не снилась. По разумному, выждать бы маленько
надо, притихнуть, поглядеть — будет шум или нет. Миша — калач тертый, все это
наверняка понимает. Да только жгут ему бандитское сердце этакие деньги. Не
выдержит долго — в отрыв уйдет. Если уже не ушел. Ах, как некстати с этими
похоронами…
Один раз, когда к гробу шагнул Кирилл
Александрович и в церкви воцарилась почтительная тишина, Фандорин поймал на
себе взгляд генерал-губернатора и отчаянно закивал головой, дабы привлечь к
себе внимание его сиятельства, но князь ответил таким же киванием, тяжко
вздохнул и скорбно воззрился на пылающую свечами люстру. Зато жестикуляция
коллежского асессора была замечена его высочеством герцогом Лихтенбургским,
который стоял среди всей этой византийской позолоты с видом несколько
сконфуженным, крестился не так, как все, а слева направо и вообще, кажется,
чувствовал себя не в своей тарелке. Чуть приподняв бровь, Евгений
Максимилианович задержал взгляд на делающем какие-то знаки чиновнике и, немного
подумав, тронул пальцем за плечо Хуртинского, чей прилизанный зачес выглядывал
поверх губернаторского эполета. Петр Парменович оказался сообразительней своего
начальника: вмиг понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее, и ткнул
подбородком в сторону бокового выхода — мол, туда пожалуйте, там и поговорим.
Эраст Петрович снова заскользил через густую
толпу, но уже в ином направлении — не к центру, а наискосок, так что теперь
получалось быстрее. И все время, пока коллежский асессор протискивался через
скорбящих, под сводами храма звучал глубокий, мужественный голос великого
князя, которого все слушали с особенным вниманием. Дело было не только в том,
что Кирилл Александрович — родной и любимый брат государя. Многим из присутствующих
на панихиде было отлично известно, что этот красивый, статный генерал с немного
хищным, ястребиным лицом не просто командует гвардией, а, можно сказать,
является истинным правителем империи. Он шефствует и над военным министерством,
и над Департаментом полиции, и, что еще существенней, над Отдельным корпусом
жандармов. Самое же главное то, что царь, как поговаривали, не принимает ни
одного сколько-нибудь важного решения, предварительно не обсудив его с братом.
Пробираясь к выходу, Эраст Петрович прислушивался к речи великого князя и
думал, что природа сыграла с Россией недобрую шутку: родиться бы одному брату
на два года ранее, а другому на два года позднее, и самодержцем всероссийским
стал бы не медлительный, вялый, угрюмый Александр, а умный, дальновидный и
решительный Кирилл. Ах, как изменилась бы сонная русская жизнь! А как
засверкала бы держава на мировой арене! Но нечего зря сетовать на природу и,
если уже пенять, то не ей, матушке, а Провидению. Провидение же ничего без
высшего резону не вершит, и если не суждено империи воспрянуть по мановению
нового Петра, то, стало быть, не нужно это Господу. Готовит Он Третьему Риму
какую-то иную, неведомую участь. Хорошо бы радостную и светлую. При этой мысли
Фандорин перекрестился, что делал крайне редко, но движение это не привлекло
ничьего внимания, ибо все вокруг осеняли себя крестом поминутно. Может быть,
думали о том же?
Славно говорил Кирилл — весомо, благородно,
неказенно:
