Кухарка была баба глупая, на язык
невоздержанная, к хозяину непочтительная. Если и держал ее Грушин, то только по
привычке и еще из-за того, что умела дура печь исключительные пироги с ревенем
и печенкой. Но зычный ее голосина, которого Настасья отнюдь не берегла в вечных
своих баталиях с соседской Глашкой, с городовым Силычем, с попрошайками, не раз
отвлекал Ксаверия Феофилактовича от чтения «Ведомостей московской полиции», философских
рассуждений и даже сладкого предвечернего сна.
Вот и нынче расшумелась проклятая бабища так,
что пришлось Грушину вынырнуть из приятной дремы. Жалко — снилось про то, что
он вроде бы никакой не отставной пристав, а кочан капусты, растущий на огороде.
Будто торчит головой прямо из грядки, и сидит рядом ворон, и поклевывает в
левый висок, но это совсем не больно, а, наоборот, очень покойно и приятно.
Никуда не надо идти, спешить, тревожиться тоже незачем. Благодать. Но потом
ворон расхулиганился — задолбил уже не на шутку, а по-жестокому, с хрустом, да
еще, поганец, оглушительно раскаркался, и проснулся Грушин под Настасьины вопли
с головной болью.
— Чтоб тебя еще не так скрючило! —
вопила из-за стены кухарка. — А ты, нехристь, что щуришься? Я вот тя щас
тряпкой-то по блину маслену отхожу!
Послушал Ксаверий Феофилактович эту филиппику
и заинтересовался. Кого это там скрючило? Что за нехристь такая? Кряхтя встал,
пошел наводить порядок.
Смысл загадочных Настасьиных слов прояснился,
когда Грушин высунулся на крыльцо.
Ясное дело — опять нищие. Так и шастают по
жалостливым замоскворецким улочкам с утра до вечера. Один — старый горбун,
скрюченный в три погибели и опирающийся на две коротенькие клюки. Другой —
чумазый киргиз в засаленном халате и драном малахае. Господи, кого только в
матушку-Москву не заносит.
— Хватит, Настасья, оглохнешь от
тебя! — прикрикнул Грушин на скандалистку. — Дай им по копейке и
пусть идут себе.
— Дак они вас требуют! — обернулась
охваченная гневом кухарка. — Энтот вон (она ткнула на горбуна) говорит,
буди, мол, дело у нас до твоего барина. Я те дам «буди»! Разбежалася! Поспать
человеку не дадут!
Ксаверий Феофилактович пригляделся к каликам
повнимательнее. Стоп! Киргиз-то вроде знакомый! И не киргиз это вовсе. Пристав
схватился за сердце:
— С Эрастом Петровичем что? Где он?
Э, да он по-нашему не понимает.
— Ты, старик, от Фандорина? —
наклонился Грушин к горбуну. — Случилось чего?
Инвалид распрямился и оказался на полголовы
выше отставного сыщика.
— Ну, если вы, Ксаверий Феофилактович,
меня не п-признали, значит, маскарад удался, — сказал он голосом Эраста
Петровича.
Грушин пришел в восхищение:
— Так поди узнай! Ловко, ловко. Если б не
слуга ваш, вовсе ничего не заподозрил бы. Только не утомительно скрючившись-то
ходить?
— Ничего, — махнул Фандорин. —
Преодоление трудностей — одно из наслаждений жизни.
— На эту тему готов с вами
поспорить, — сказал Грушин, пропуская гостей в дом. — Не сейчас,
конечно, а как-нибудь после, за самоваром. Нынче же, как я понимаю, вы
собрались в экспедицию?
— Да. Хочу заглянуть на Хитровку, в некий
трактир с романтическим названием «Каторга». Г-говорят, там у Миши Маленького
что-то вроде штаба.
— Кто говорит?
— Петр Парменович Хуртинский, начальник
секретного отделения канцелярии генерал-губернатора.
Ксаверий Феофилактович только развел руками:
— Ну, этот много чего знает. Всюду глаза
и уши имеет. Значит, в «Каторгу» собрались?
— Да. Расскажите, что за трактир такой,
что там за обычаи и, главное, как до него добраться, — попросил Фандорин.
— Садитесь, голубчик. Да лучше не в
кресло, а вон туда, на скамеечку, а то наряд у вас… — Ксаверий
Феофилактович сел и сам, раскурил трубочку. — По порядку. Вопрос первый:
что за трактир такой? Отвечаю: владение действительного статского советника
Еропкина.
— Как так? — поразился Эраст
Петрович. — А я полагал, это притон, воровская к-клоака.
— И правильно полагали. Но дом
принадлежит генералу и приносит его превосходительству очень недурный доход.
Сам генерал там, конечно, не бывает, а сдает дом в наем. У Еропкина по Москве
этаких заведений много. Деньги-то, сами знаете, не пахнут. В доме наверху
комнаты с дешевыми, полтиничными девками, а в подвале трактир. Но главная
ценность генералова дома не в этом. На том месте при государе Иоанне
Васильевиче обреталась подземная тюрьма с пытошным застенком. Тюрьму-то давно
снесли, а подземный лабиринт остался. Да еще за триста лет новых ходов понарыли
— сам черт ногу сломит. Вот и поди-ка поищи там Мишу Маленького. Теперь второй
ваш вопрос — что там за обычаи. — Ксаверий Феофилактович уютно почмокал
губами. Давненько он не чувствовал себя так славно. И голова больше не
болела. — Страшные обычаи. Разбойничьи. Ни полиции, ни закону туда хода
нет. На Хитровке выживают только две людских разновидности: кто под сильного
стелется, да кто слабого давит. Посередке пути нет. А «Каторга» у них навроде
большого света: там и товар краденый крутится, и деньги немалые, и все бандюги
авторитетные наведываются. Прав Хуртинский, можно через «Каторгу» на Мишу
Маленького выйти. Только как — вот вопрос. Напролом не сунешься.
— Третий вопрос был не п-про это, —
вежливо, но твердо напомнил Фандорин. — А про то, где «Каторга» находится.
— Ну, этого я вам не скажу, —
улыбнулся Ксаверий Феофилактович, откидываясь на спинку кресла.
— Но почему?
— Потому что я отведу вас туда сам. И не
спорьте, не желаю слушать. — Заметив протестующий жест собеседника,
пристав сделал вид, что затыкает уши. — Во-первых, без меня вы все равно
не найдете. Во-вторых, найдете — внутрь не попадете. Ну, а попадете, так живыми
обратно не выйдете.
Видя, что на Эраста Петровича аргументы не
подействовали, Грушин взмолился:
— Не погубите, голубчик! По старой
памяти, а? Пожалейте, побалуйте старика, ссохся весь от безделья. Так бы вместе
славно прогулялись!
— Ксаверий Феофилактович, милый, —
терпеливо, будто обращаясь к малому дитяте, сказал Фандорин. — Помилуйте,
да ведь вас на Хитровке каждая собака помнит.
Грушин хитро улыбнулся:
— А уж это не ваша печаль. Думаете, вы
один наряжаться мастер?
И начался долгий, утомительный спор.
* * *
