Появился мерзавец и палач с халатом в руках,
поклонился.
— Что вам угодно, господин?
— Я тебе дам «что угодно»! — зашелся
в крике Эраст Петрович, от возмущения совершенно потеряв лицо. — Вот за
это я заставлю тебя вспороть брюхо! Да не вязальной спицей, а палочкой для
риса! Я тебе, безмозглый барсук, уже объяснял, что в Европе ванна — дело
интимное! Ты поставил меня в дурацкое положение, а даму заставил сгореть от
стыда! — Перейдя на русский, коллежский асессор крикнул. — Прошу
извинить! Располагайтесь, графиня, я сейчас! — И снова по-японски. —
Подай брюки, сюртук, рубашку, гнусная каракатица!
В комнату Фандорин вышел полностью одетый и с
безукоризненным пробором, но все еще красный. Он не представлял, как после
случившегося скандального происшествия будет смотреть гостье в глаза. Однако
графиня против ожиданий совершенно успокоилась и с любопытством разглядывала
развешанные по стенам японские гравюры. Взглянула на сконфуженное лицо
чиновника, и в ее синих соболевских глазах промелькнула улыбка, впрочем, тут же
сменившаяся самым серьезным выражением.
— Господин Фандорин, я осмелилась придти
к вам, потому что вы старый товарищ Мишеля и расследуете обстоятельства его
кончины. Муж уехал вчера вечером с великим князем. Какие-то срочные дела. А я
повезу тело брата в имение, хоронить. — Зинаида Дмитриевна запнулась,
словно колебалась, стоит ли продолжать. И потом решительно, словно головой в
омут, проговорила. — Муж уехал налегке. А в одном из его сюртуков,
оставшемся здесь, прислуга нашла вот это. Эжен такой рассеянный!
Графиня протянула сложенный листок, и Фандорин
заметил, что в руке у нее осталась еще какая-то бумажка. На бланке 4-го
армейского корпуса размашистым почерком Соболева было написано по-французски:
«Эжен, будь 25-го утром в Москве для
окончательного объяснения по известному тебе предмету. Час настал. Остановлюсь
у Дюссо. Крепко обнимаю. Твой Мишель».
Эраст Петрович вопросительно взглянул на
посетительницу, ожидая разъяснений.
— Это очень странно, — почему-то
шепотом произнесла та. — Муж не сказал мне, что должен в Москве встретиться
с Мишелем. Я вообще не знала, что брат в Москве. Эжен сказал лишь, что нам
нужно сделать кое-какие визиты, а потом мы вернемся в Петербург.
— Действительно странно, —
согласился Фандорин, заметив по штемпелю, что депеша отправлена из Минска с
нарочным еще 16-го. — Но почему вы не спросили об этом у его высочества?
Графиня, закусив губу, протянула второй
листок.
— Потому что Эжен скрыл от меня вот это.
— Что это?
— Записка Мишеля, адресованная мне.
Очевидно, была приложена к депеше. Почему-то Эжен мне ее не передал.
Эраст Петрович взял листок. Видно было, что
написано наспех, в последнюю минуту:
«Милая Зизи, непременно приезжай вместе с
Эженом в Москву. Это очень важно. Я не могу тебе сейчас ничего объяснять, но
может сдаться, [дальше полстрочки зачеркнуто] что мы долго с тобой не
увидимся».
Фандорин подошел к окну и приложил записку к
стеклу, чтобы прочесть зачеркнутое.
— Не трудитесь, я уже разобрала, —
сказала за спиной дрогнувшим голосом Зинаида Дмитриевна. — Там написано: «что
эта встреча будет последней».
Коллежский асессор взъерошил мокрые, только
что причесанные волосы. Так, получается, Соболев знал, что ему угрожает
опасность? И герцог об этом тоже знал? Вон оно что… Он обернулся к графине:
— Я сейчас ничего не могу вам сказать,
мадам, но обещаю, что выясню все обстоятельства. — И посмотрев в полные
смятения глаза Зинаиды Дмитриевны, добавил. — Разумеется, со всей
возможной д-деликатностью.
* * *
Едва графиня ушла, Эраст Петрович сел за стол
и по обыкновению, желая сосредоточиться, занялся каллиграфическим упражнением —
стал писать иероглиф «спокойствие». Однако на третьем листке, когда до
совершенства было еще очень далеко, в дверь снова постучали — резко,
требовательно.
Маса пугливо оглянулся на своего
священнодействующего господина, на цыпочках просеменил к двери, открыл.
Там стояла Екатерина Александровна Головина,
золотоволосая возлюбленная покойного Ахиллеса. Она пылала гневом и оттого
казалась еще более прекрасной.
— Вы исчезли! — воскликнула барышня
вместо приветствия. — Я жду, схожу с ума от неизвестности. Что вы
выяснили, Фандорин? Я сообщила вам такие важные сведения, а вы сидите тут,
рисуете! Я требую объяснений!
— Сударыня, — резко перебил ее
коллежский асессор. — Это я у вас требую объяснений. Извольте-ка сесть.
Взял нежданную гостью за руку, подвел к креслу
и усадил. Себе придвинул стул.
— Вы сообщили мне меньше, чем знали. Что
затевал Соболев? Почему он опасался за свою жизнь? Что т-такого опасного было в
его поездке? Зачем ему понадобилось столько денег? К чему вообще вся эта таинственность?
И, наконец, из-за чего вы рассорились? Из-за ваших, Екатерина Александровна,
недомолвок я неправильно оценил ситуацию, в результате чего п-погиб один очень
хороший человек. И несколько нехороших, у которых тем не менее тоже была душа.
Головина опустила голову. На ее нежном лице
отразилась целая гамма сильных и, видно, не очень-то согласующихся между собой
чувств. Начала она с признания:
— Да, я солгала, что не знаю, чем был
увлечен Мишель. Он считал, что Россия гибнет, и хотел ее спасти. В последнее
время он только и говорил, что о Царьграде, о немецкой угрозе, о великой
России… А месяц назад, во время нашей последней встречи, вдруг заговорил о
Бонапарте и предложил мне стать его Жозефиной… Я пришла в ужас. Мы с ним всегда
придерживались различных взглядов. Он верил в историческую миссию славянства и
в какой-то особенный русский путь, я же считала и считаю, то России нужны не
Дарданеллы, а просвещение и конституция. — Екатерина Александровна не
справилась с голосом и раздраженно взмахнула кулачком, словно помогая себе
проскочить трудное место. — Когда он помянул Жозефину, я испугалась.
Испугалась, что Мишель, словно бесстрашный мотылек, сгорит в том жарком огне, к
которому манит его честолюбие… А еще больше испугалась, что он добьется своего.
Он мог бы. Он такой целеустремленный, сильный, удачливый… Был. Во что бы он
превратился, получив возможность вершить судьбами миллионов? Страшно подумать.
Это был бы уже не Мишель, а кто-то совсем другой.
— И вы донесли на него? — резко
спросил Эраст Петрович.
Головина в ужасе отшатнулась:
