Пока чеченцы убивали деревенских, Ахимас сидел
в чулане тихо. Он не хотел, чтобы его тоже убили. Когда же стук копыт и скрип
колес удалились в сторону Карамыкского перевала, мальчик выбил плечом доску и
выбрался во двор. В чулане все равно оставаться было нельзя — задняя стена
занялась, и в щели пополз серый дым.
Мать лежала на спине. Ахимас сел на корточки,
потрогал синее пятно между ее глазом и ухом. Мать была по виду, как живая, но
смотрела не на Ахимаса, а в небо. Оно стало для Сары-Фатимы важнее, чем сын.
Еще бы, ведь там жил ее Бог. Ахимас наклонился над отцом, но у того глаза были
закрыты, а борода из белой стала вся красная. Мальчик провел по ней пальцами, и
они тоже окрасились в красное.
Ахимас зашел во все дворы. Там лежали мертвые
женщины, мужчины и дети. Всех их Ахимас очень хорошо знал, но они его больше не
узнавали. На самом деле их здесь не было, тех, кого он знал. Он остался один.
Ахимас спросил сначала одного Бога, потом другого, что ему теперь делать.
Подождал, но ответа не услышал.
Вокруг все горело, молитвенный дом, он же
школа, загрохотал и взметнул вверх облако дыма — это провалилась крыша.
Ахимас осмотрелся по сторонам. Горы, небо,
горящая земля, и ни души. В этот миг он понял, что так теперь будет всегда. Он
один, и ему самому решать — оставаться или уходить, умереть или жить.
Он прислушался к себе, вдохнул запах гари и
побежал к дороге, что вела сначала вверх, в межгорье, а потом вниз, в большую
долину.
Он шел остаток дня и всю ночь. На рассвете
повалился у обочины. Очень хотелось есть, но еще больше спать, и Ахимас уснул.
Проснулся от голода. Солнце стояло в самой середине неба. Он пошел дальше и к
вечеру вышел к казачьей станице.
У околицы тянулись длинные грядки огурцов.
Ахимас огляделся вокруг — никого. Раньше ему и в голову не пришло бы брать
чужое, потому что Бог отца сказал: «Не укради», но теперь ни отца, ни его Бога
не было, и Ахимас, опустившись на четвереньки, стал жадно поедать упругие
пупырчатые плоды. На зубах хрустела земля, и было не слышно, как сзади
подкрался хозяин, здоровенный казак в мягких сапогах. Он схватил Ахимаса за
шиворот и пару раз ожег нагайкой, приговаривая: «Не воруй, не воруй». Мальчишка
не плакал и пощады не просил, а только смотрел снизу вверх белесыми волчьими
глазами. От этого хозяин вошел в раж и принялся охаживать волчонка со всей силы
— до тех пор, пока того не вырвало зеленой огуречной массой. Тогда казак взял
Ахимаса за ухо, выволок на дорогу и дал пинка.
Ахимас шел и думал, что отец-то умер, а его
Бог жив, и Божьи законы тоже живы. Спина и плечи горели огнем, но еще хуже
горело все внутри.
У быстрой, неширокой речки Ахимасу встретился
большой мальчик, лет четырнадцати. Казачонок нес буханку бурого хлеба и кринку
молока.
— Дай, — сказал Ахимас и вырвал
хлеб.
Большой мальчик поставил кринку на землю и ударил
его кулаком в нос. Из глаз брызнули огоньки, и Ахимас упал, а большой мальчик —
он был сильнее — сел сверху и стал бить по голове. Тогда Ахимас взял с земли
камень и ударил казачонка в бровь. Тот откатился в сторону, закрыл лицо руками
и захныкал. Ахимас поднял камень, чтобы ударить еще раз, но вспомнил, что закон
Бога говорит: «Не убий» — и не стал. Кринка во время драки опрокинулась, и
молоко пролилось, но Ахимасу достался хлеб, и этого было достаточно. Он шел по
дороге дальше и ел, ел, ел, пока не съел все до последней крошки.
Не надо было слушать Бога, надо было убить
мальчишку. Ахимас понял это, когда, уже в сумерках, его нагнали двое верховых.
Один был в фуражке с синим околышем, за спиной у него сидел казачонок с
расплывшимся от кровоподтека лицом.
«Вот он, дядя Кондрат! — закричал
казачонок. — Вот он, убивец!»
Ночью Ахимас сидел в холодной и слушал, как
урядник Кондрат и стражник Ковальчук решают его судьбу. Ахимас не сказал им ни
слова, хотя они допытывались, кто он и откуда, крутили ухо и били его по щекам.
В конце концов сочли мальчишку глухонемым и оставили в покое.
«Куда его, Кондрат Пантелеич? — спросил
стражник. Он сидел к Ахимасу спиной и что-то ел, запивая из кувшина. —
Нешто в город везти? Может, подержать до утра, да выгнать взашей?»
«Я те выгоню, — ответил начальник,
сидевший напротив и писавший гусиным пером в книге. — Атаманову сынку чуть
макитру не проломил. В Кизляр его надо, звереныша, в тюрьму».
«А не жалко в тюрьму-то? Сам знаешь, Кондрат
Пантелеич, каково там мальцам».
«Больше некуда, — сурово сказал
урядник. — У нас тутова приютов нету».
«Так в Скировске, вроде, монашки сироток
принимают?»
«Только женского полу. В тюрьму его,
Ковальчук, в тюрьму. Завтра с утра и отвезешь. Вот бумаги только выправлю».
Но утром Ахимас был уже далеко. Когда урядник
ушел, а стражник лег спать и захрапел, Ахимас подтянулся до окошка, протиснулся
между двумя толстыми прутьями и спрыгнул на мягкую землю.
Про Скировск ему слышать приходилось — это
сорок верст на закат.
Получалось, что Бога все-таки нет.
3
В Скировский монастырский приют Ахимас пришел,
переодевшись девочкой — стащил с бельевой веревки ситцевое платье и платок.
Главной монахине, к которой надо было обращаться «мать Пелагея», назвался Лией
Вельде, беженкой из разоренной горцами деревни Нойесвельт. Вельде — это была
его настоящая фамилия, а Лией звали его троюродную сестру, тоже Вельде,
противную веснушчатую девчонку с писклявым голосом. Последний раз Ахимас видел
ее лежащей навзничь, с рассеченным надвое лицом.
Мать Пелагея погладила немочку по белобрысой
стриженой голове, спросила: «Православную веру примешь?»
И Ахимас стал русским, потому что теперь
твердо знал, что Бога нет, молитвы — глупость, а значит, русская вера ничем не
хуже отцовской.
В приюте ему понравилось. Кормили два раза в
день, спали в настоящих кроватях. Только много молились и подол платья все
время застревал между ногами.
На второй день к Ахимасу подошла девочка с
тонким личиком и большими зелеными глазами. Ее звали Женя, родителей у нее тоже
убили разбойники, только давно, еще прошлой осенью. «Какие у тебя, Лия, глаза
прозрачные. Как вода», — сказала она. Ахимас удивился — обычно его слишком
светлые глаза казались людям неприятными. Вот и урядник, когда бил, все
повторял «чухна белоглазая».
Девочка Женя ходила за Ахимасом по пятам, где
он, там и она. На четвертый день она застигла Ахимаса, когда он, задрав подол,
мочился за сараем.
Выходило, что придется бежать, только
непонятно было куда. Он решил подождать, пока выгонят, но его не выгнали. Женя
никому не сказала.
