«А может быть, вы просто боитесь? Я слышал, вы
только что клялись „отстаивать справедливость и право человека на судебную
защиту невзирая на любые препоны и давление“? Знаете, почему из всех
выпускников я выбрал именно вас? Потому что вы единственный, кто произнес эти
слова с настоящим чувством. Во всяком случае, так мне показалось».
Этьен молчал, с ужасом ощущая, что его
подхватывает стремительный поток, которому невозможно противиться. «И
главное, — значительно понизил голос незнакомец. — Пьер Фехтель
невиновен. Он никакой не Крысолов, а жертва стечения обстоятельств и неуемного
полицейского рвения. Если вы не вмешаетесь, невинный человек пойдет на эшафот.
Да, вам будет очень трудно. На вас обрушится поток оскорблений, никто не
захочет давать показания в пользу „чудовища“. Но вы будете не одиноки. Вам буду
помогать я. Оставаясь в тени, я стану вашими глазами И ушами. У меня уже есть
кое-какие доказательства, если не полностью подтверждающие невиновность Пьера
Фехтеля, то по крайней мере ставящие под сомнение улики обвинения. И я
раздобуду еще».
«Какие доказательства?» — слабым голосом
спросил Этьен.
4
В маленьком зале мерленского городского суда,
рассчитанном всего на сто мест, набилось по меньшей мере человек триста, а еще
больше народу толпилось в коридоре и под окнами, на площади.
Появление прокурора Ренана встретили громом
оваций. Когда же привезли преступника, бледного тонкогубого мужчину с близко
посаженными черными глазами и некогда ухоженными, а теперь растрепанными и
неровно отросшими бакенбардами, в зале сначала воцарилась мертвая тишина, а
потом грянула такая буря, что судья, мэтр Виксен, сломал колокольчик, призывая
собравшихся к порядку.
Судья вызвал представителя защиты, и все
впервые обратили внимание на щуплого молодого человека, которому просторная
адвокатская мантия была явно велика. То бледнея, то краснея, мэтр Ликоль
лепетал что-то едва слышное, а на нетерпеливый вопрос судьи, признает ли себя
подзащитный виновным, вдруг звонко пискнул: «Нет, ваша честь!» Зал снова
взорвался негодованием. «А такой с виду приличный юноша!» — крикнул кто-то из
женщин.
* * *
Процесс продолжался три дня.
В первый день выступали свидетели обвинения.
Сначала — полицейские, обнаружившие страшную комнату и потом допрашивавшие
арестованного. По словам комиссара, Пьер Фехтель дрожал, путался в показаниях,
не мог ничего объяснить и сулил огромные деньги, если его оставят в покое.
Садовник, донесший в полицию о подозрительных
криках, в суд не явился, но он был и не нужен. Прокурор вызвал свидетелей,
которые живо описали беспутство и развратность Фехтеля, вечно требовавшего в
борделях самых молоденьких и субтильных девушек. Мадам одного из домов
терпимости рассказала, как обвиняемый мучил ее «дочурок» раскаленными
завивочными щипцами, а бедняжки терпели, потому что за каждый ожог негодяй
платил по золотому.
Зал разразился аплодисментами, когда человек,
видевший, как уезжала в карете цветочница Люсиль Лану (чью голову с выколотыми
глазами и отрезанным носом нашли потом в бочке), опознал в Фехтеле того самого
господина, что расписывал чудесные возможности механического пианино.
Присяжным предъявили улики: орудия истязаний,
фотографический аппарат и пластины, обнаруженные в потайной комнате. Выступил
фотограф мсье Брюль, три года назад обучавший Пьера Фехтеля искусству съемки.
Напоследок присяжным предъявили альбом с
фотографическими карточками, найденный в страшном подвале. Публике и
журналистам фотографии не показали, но один из присяжных упал в обморок, а
другого вырвало.
Адвокат Ликоль сидел, по-ученически склонив
голову и все показания старательно записывал в тетрадь. Когда ему
продемонстрировали карточки, он стал белее мела и пошатнулся. «Вот-вот,
полюбуйся, мозгляк!» — крикнули из зала.
Вечером, по окончании заседания был инцидент:
когда Ликоль выходил из зала, к нему подошла мать одной из убитых девочек и плюнула
в лицо.
* * *
Во второй день свидетелей допрашивал защитник.
Он поинтересовался у полицейских, кричали ли они на арестованного. («Нет, мы с
ним целовались», — саркастически ответил комиссар под одобрительный хохот
зала.)
У свидетеля похищения Люсиль Лану адвокат
спросил, видел ли он человека, с которым уехала цветочница, анфас. Нет, не
видел, ответил свидетель, но зато он очень хорошо запомнил бакенбарды.
Далее мэтр Ликоль хотел знать, какого рода
фотографии делал Пьер Фехтель, когда учился любительской съемке. Оказалось, что
он снимал натюрморты, пейзажи и новорожденных котят. (Это сообщение было
встречено свистом и улюлюканьем, после чего судья велел вывести из зала
половину зрителей).
В заключение адвокат потребовал, чтобы в суд
принудительно доставили главного свидетеля, садовника, и заседание было
прервано на час.
В перерыве к Ликолю подошел местный кюре и
спросил, верует ли он в Господа нашего Иисуса. Ликоль ответил, что верует и что
Иисус учил милосердию к грешникам.
По возобновлении заседания пристав объявил,
что садовника нет и что его никто не видел уже три дня. Адвокат вежливо
поблагодарил и сказал, что больше вопросов к свидетелям не имеет.
Далее наступил звездный час прокурора, который
блестяще провел допрос обвиняемого. Пьер Фехтель не смог удовлетворительно
ответить ни на один вопрос. На предъявленные ему фотографические карточки долго
смотрел, сглатывая слюну. Потом сказал, что видит их впервые. На вопрос, ему ли
принадлежит фотоаппарат марки «Вебер и сыновья», пошептавшись с адвокатом, сказал,
что да, ему, но что он утратил интерес к фотографии еще год назад, засунул
аппарат на чердак и с тех пор его не видел. Вопрос о том, может ли обвиняемый
смотреть в глаза родителям девочек, вызвал бурю оваций, но по требованию защиты
был снят.
Вечером, вернувшись в гостиницу, Этьен увидел,
что его вещи выброшены за дверь и валяются в грязи. Мучительно краснея, он
ползал на четвереньках, собирая свои заштопанные кальсоны и испачканные манишки
с бумажными воротничками.
Полюбоваться этой сценой собралась целая
толпа, осыпавшая «продажную тварь» руганью. Когда Этьен, наконец, уложил вещи в
новый, специально для поездки купленный саквояж, к нему подошел местный
кабатчик и наотмашь влепил две пощечины, громогласно объявив: «Это тебе
вдобавок к гонорару».
Поскольку ни одна из трех других мерленских
гостиниц принять Ликоля не пожелала, мэрия предоставила адвокату для ночлега
домик станционного сторожа, который в прошлом месяце ушел на пенсию, а нового
еще не взяли.
Наутро на белой крашеной стене домика
появилась надпись углем: «Ты сдохнешь, как собака!».
* * *
