2) Если сведения верны, а до сих пор
monsieur NN не подводил, Соболев не просто нормальный мужчина, но мужчина,
который уже по меньшей мере месяц говеет.
3) Мадемуазель Ванда — тот же женский
типаж, что минская пассия генерала, которой он делал предложение, но был
отвергнут, а позднее и брошен.
В общем, пороховая мина готова. Однако для
верности нужна и какая-нибудь искра.
— Что, Коля, лоб морщишь? Боишься, что не
понравлюсь я твоему земляку? — спросила Ванда вроде бы с вызовом, но
Ахимас уловил в тоне затаенное беспокойство. Любая раскрасавица и завзятая
разбивательница сердец нуждается в постоянных подтверждениях своей
неотразимости. В сердце всякой роковой женщины шевелится червячок,
нашептывающий: а вдруг чары рассеялись, вдруг волшебство больше не повторится?
В зависимости от характера, женщину нужно либо
уверить, что она всех милее, прекрасней и белее, либо, наоборот, пробудить в
ней дух соревновательности. Ахимас был уверен, что Ванда относится ко второму
типу.
— Видел его сегодня, — вздохнул он,
глядя на певичку с сомнением. — Опасаюсь, не ошибся ли с подарком. У нас в
Рязани Михаила Дмитриевича сердцеедом считают, а он уж больно серьезен. Вдруг
ничего не выйдет? Вдруг не заинтересуется генерал нашим даром?
— Ну, это не твоя печаль, — сверкнула
глазами Ванда. — Твое дело деньги платить. Принес?
Он молча положил на стол пачку.
Ванда взяла деньги, нарочно сделала вид, что
пересчитывает.
— Все десять тысяч? То-то. — Она
легонько стукнула Ахимаса пальчиком по носу. — Ты, Коля, не опасайся. Вы,
мужчины, народец нехитрый. Не уйдет от меня твой герой. Скажи, он песни любит?
Там у Дюссо в ресторане, кажется, роялино есть.
Вот оно, подумал Ахимас. Искра для мины.
— Да, любит. Больше всего романс
«Рябина». Знаете такой?
Ванда задумалась, покачала головой.
— Нет, я русских песен мало пою, все
больше европейские. Ну да не беда, сейчас отыщу.
Взяла с пианино песенник, полистала, нашла.
— Этот, что ли?
Пробежала пальцами по клавишам, помурлыкала
без слов, потом вполголоса напела:
Нет, нельзя рябинке
К дубу перебраться!
Знать, мне сиротинке
Век одной качаться.
— Экая дрянь чувствительная. Герои —
публика сентиментальная. — Она мельком оглянулась на Ахимаса. — Ты
иди теперь. Схватит генерал ваш рязанский подарок, обеими руками уцепится.
Ахимас не уходил.
— Даме приходить в ресторан одной не
положено. Как с этим быть?
Ванда страдальчески закатила глаза.
— Коля, я в твою торговлю парусиной не
лезу, вот и ты в мою профессию не лезь.
Он постоял с минуту, слушая, как низкий,
страстный голос изнывает от желания прильнуть к дубу. Потом тихо повернулся,
пошел к двери.
Мелодия прервалась. Ванда спросила вслед:
— А не жалко, Коля? Меня другому
отдавать?
Ахимас обернулся.
— Ладно, иди, — махнула она. —
Дело есть дело.
8
В ресторане гостиницы «Дюссо» все столы были
заняты, но заранее прирученный портье не подвел — приберег для господина
репортера самый удобный: в углу, с обзором всего зала. Без двадцати девять,
звеня шпорами, вошли сначала трое офицеров, потом сам генерал, потом еще
четверо. Прочие гости, строго-настрого предупрежденные метрдотелем не докучать
герою знаками внимания, вели себя деликатно и делали вид, что явились в
ресторан не поглазеть на великого человека, а просто поужинать.
Соболев взял карту вин, не обнаружил в ней
«шато-икема» и велел послать за ним в магазин Леве. Свита предпочла шампанское
и коньяк.
Господа военные переговаривались вполголоса,
несколько раз грянул дружный хохот, причем особенно выделялся заливистый
генеральский баритон. Судя по всему, заговорщики пребывали в отличном
расположении духа, что Ахимаса вполне устраивало.
В пять минут десятого, когда «шато-икем» не
только доставили, но уже и откупорили, двери ресторации распахнулись, словно
под напором волшебного ветра, и на пороге появилась Ванда. Она картинно
застыла, подавшись вперед всем своим гибким телом. Лицо раскраснелось, огромные
глаза сияли полуночными звездами. Весь зал обернулся на звук, да так и замер,
околдованный чудесным зрелищем. Славный генерал и вовсе будто окоченел, не
донеся до рта вилку с маринованным рыжиком.
Ванда чуть-чуть подержала паузу — ровно
столько, чтобы зрители оценили эффект, но не успели снова уткнуться в тарелки.
— Вот он, наш герой! — звонко
воскликнуло чудесное видение.
И порывисто, цокая каблучками, влетело в зал.
Зашелестел бордовый шелк, закачалось страусиное
перо на широкополой шляпе. Метрдотель в ужасе всплеснул руками, памятуя о
запрете на публичные сцены, однако он зря тревожился: Соболев ничуть не
возмутился, вытер блестевшие губы салфеткой и галантно поднялся.
— Что же вы сидите, господа, и не чествуете
славу земли русской!? — обернулась к залу восторженная патриотка, ни на
миг не выпуская инициативы. — Михаилу Дмитричу Соболеву ура!
Казалось, гости только этого и ждали. Все
повскакивали с мест, зааплодировали, и грянуло такое энтузиастическое «ура»,
что под потолком покачнулась хрустальная люстра.
Генерал симпатично покраснел, кланяясь на все
стороны. Несмотря на всеевропейскую известность и всероссийское обожание, он,
кажется, так и не привык к публичным восторгам.
Красавица стремительно подошла к герою,
раскинула тонкие руки:
— Позвольте поцеловать вас от имени всех
москвичек! — и, крепко обхватив за шею, троекратно облобызала по
старомосковскому обычаю — прямо в уста.
Соболев побагровел еще пуще.
— Гукмасов, пересядь, — тронул он за
плечо черноусого есаула и показал на освободившийся стул. — Окажите честь,
сударыня.
— Нет-нет, что вы! — испугалась
прекрасная блондинка. — Разве я посмею? Если позволите, я лучше спою для
вас свою любимую песню.
И все так же порывисто направилась к стоявшему
в центре зала белому роялино.
На взгляд Ахимаса Ванда действовала чересчур
прямолинейно, даже грубо, однако видно было, что она совершенно в себе уверена
и отлично знает, что делает.
