– Все-таки, как видишь, я оказался тебе полезен, – заключил Жан без улыбки.
Глава третья
День он провел как во сне. Он умирал от желания позвонить Натали и торжественно объявить ей о своей любви. В то же время ему хотелось преподнести ей это как сюрприз, как чудесный и неожиданный подарок, увидеть ее лицо, когда он скажет ей об этом. Только бы выдержать еще несколько дней, только бы дождаться того часа, когда она приедет на вокзал встречать его… Они выедут за город, и он попросит ее остановить машину, возьмет в ладони ее лицо, скажет ей: «Знаешь, я безумно тебя люблю». И при мысли о том, как она будет счастлива, он испытывал и гордость и нежность, он видел свое благородство как бы со стороны. В порыве великодушия он зашел в ювелирный магазин, купил на последние деньги забавный пустячок, отчего умилился еще больше, и в пять часов, как было условлено, с бешено бьющимся сердцем позвонил ей из маленького кафе рядом с домом.
Она сразу же подошла, но голос у нее был сухой, почти равнодушный, что сначала удивило, а потом обидело его. Но он тут же подумал: «Ну что ж, это вполне естественно». Он знал, что в любви всегда кто-то один в конце концов заставляет другого страдать и что лишь иногда, очень редко роли меняются. Но чтобы уже сейчас, так скоро, когда он едва признался самому себе, что любит ее, когда она еще не знает об этом, – страдать из-за нее?! Это было несправедливо и в то же время очень больно, но именно по этой боли он и убедился, что действительно ее любит.
– Что происходит? – весело спросил он.
– Происходит то, что у нас страшная жара, с утра все время гремит гром, а я… я безумно боюсь грозы. Не смейся, – тут же добавила она. – Я ничего не могу с собой поделать.
Но Жиль засмеялся: у него сразу отлегло от сердца, и в то же время он был удивлен. Впервые она вела себя по-ребячески. До сих пор все ее поступки
– ее порывистость, безрассудство, полное пренебрежение к условностям – казались ему чертами, прису-щими скорее юности, а вовсе не пугливому ребенку, выросшему в мещанской среде.
– А я купил тебе подарок, – сказал он.
– Как это мило… слушай, Жиль, я вешаю трубку. Во время грозы очень опасно касаться электрических приборов. Позвони завтра.
– Но, – сказал он, – телефон не имеет никакого отношения к электричеству. Это…
– Умоляю тебя, – произнес резкий, изменившийся от страха голос. – Целую… Пока.
Она повесила трубку, а он стоял растерянный, не выпуская из рук трубки и пытаясь улыбнуться. Он подумал, что во время следующей грозы в Лиможе он будет держать ее в объятиях и тогда посмотрим, что окажется сильнее – страх или наслаждение. Но ему стало тоскливо, он чувствовал себя покинутым; на улице светило солнце, и его подарок казался ему сейчас скорее нелепым, чем трогательным. Ему хотелось немедленно ее увидеть. Конечно, существует «Эр-Интер», знаменитый «Эр-Интер», и, если ему станет слишком уж тяжело, он сможет тотчас улететь. Он позвонил в Орли – до завтрашнего дня самолетов не будет.
Поезд уже ушел, машину свою он продал, и денег у него не было. К тому же завтра ему нужно поехать в редакцию выяснить насчет нового оклада и поговорить с Элоизой, и вообще жизнь – сплошной ад. Впрочем, этого следовало ожидать, слишком он был счастлив весь сегодняшний день. Мысль, что «за все надо платить», наполнила его отвращением к себе. Нет, он вовсе не выздоровел! Теперь он болен вдвойне, раз так подавлен и находится в полной зависимости от женщины, которую едва знает. Женщины, которая клялась ему в любви, а при первом же ударе грома бросила трубку. Он переживал свою обиду под добродушным взглядом хозяйки кафе и, почувствовав наконец, что она на него смотрит, вымученно улыбнулся.
– Чудесная погода, – сказал он.
– Пожалуй, слишком жарко, – с готовностью отозвалась хозяйка. – Наверняка будет гроза. Он ухватился за эти слова:
– Скажите, а вы боитесь грозы? – Она рассмеялась:
– Грозы? Да вы шутите! Налогов – вот чего мы боимся.
Она уже собиралась было распространиться на эту тему, но, увидев, как Жиль изменился в лице, движимая природной добротой и тем непогрешимым чутьем, которым нередко наделены хозяйки маленьких кафе, привыкшие с первого взгляда узнавать и одиноких, и счастливых, и опустившихся людей, добавила:
– А вот, возьмите, моя племянница, она родом из Морваиа, там ведь грозы бывают ужасные, так она никак не могла к ним привыкнуть. Скажем, сидит она, обедает, и вдруг ударит гром – она сразу под кровать лезет. Ничего не поделаешь: нервы.
– Да, – обрадованно повторил Жиль, – ничего не поделаешь, – нервы.
И он подумал, что до сих пор Натали занималась гораздо больше его нервами, чем своими собственными, и то, что они поменялись ролями, пожалуй, даже и справедливо. Он завел долгий разговор с хозяйкой, угостил ее портвейном и сам выпил с ней несколько рюмок этого сладкого вина, которое раньше терпеть не мог, но теперь оно напомнило ему коктейли его зятя, и наве-селе, настроенный уже гораздо оптимистичнее, вышел из кафе. А теперь надо идти объясняться с Элоизой. Завтрашний день он проведет в редакции, попробует раздобыть немного денег и .вечером же сможет выехать. Он уже представлял себе сто километров в машине рядом с Натали, эти ночные, волшебные сто километров, эти сто километров признаний в любви. Почему он сказал ей, что они увидятся только через неделю или через две? Видимо, это была попытка самозащиты, попытка внушить себе и внушить ей, что он вполне может прожить неделю без нее, а также попытка внушить себе, что еще существует Париж, и тщеславные притязания, и друзья, но все эти уловки оказались тщетными, потому что вот уже два дня ничего этого для него не существует, и он ничего не видит и ничего не чувствует, и единственное, что живет в нем, – это холмы Лимузена и лицо Натали. Но что она подумает, когда увидит, что он так быстро вернулся, когда поймет, что он уже прикован к ней? Не возникнет ли у нее неизбежная и чересчур спокойная уверенность, которая появляется, как только отпадают сомнения? Или она обезумеет от радости? Он вспоминал ее глаза, полные слез, тогда, на вокзале, потом сухой голос сегодня по телефону, и решил, что, видимо, существуют две разные женщины, и, умножая, усложняя, затемняя различные образы Натали, он был уже на грани настоящей любви.
Когда он вошел, Элоиза смотрела телевизор, но тут же вскочила и бросилась ему на шею. Он вспомнил, как давным-давно разыгралась точно такая же сцена, и удивился, что с тех пор еще и месяца не прошло. Казалось, с тех пор случилось столько всего… Но что же, в сущности, случилось? Две недели он смертельно скучал у сестры, потом десять дней предавался любви с какой-то женщиной. На этом, при желании, можно было бы поставить точку. Но ему не хотелось, вовсе не хотелось ставить точку.
– Ну как, все хорошо? Видел Фермона?
– Да, – ответил он, – видел, все в порядке.
Жилю не хотелось вдаваться в подробности, рассказывать об истории с Гарнье. Не хотелось говорить об этом ни с кем, кроме Натали. Возможно, любовь иной раз можно определить как желание делиться всем только с одним человеком.
