– Я тебе обещаю, – сказал он. – Ты же знаешь, теперь я не могу умереть.
Он прижал меня к себе.
– Скоро, – добавил он, – я куплю большую машину, медленную и надежную, как грузовик. К примеру, старый «Даймлер», как тот, что стоит у тебя под окнами ночи напролет.
В пятницу, с присущей мне храбростью, я послала в контору Юлиуса телеграмму самого обтекаемого содержания. В ней было следующее: «Приехать уик-энд нет возможности Точка Все объясню Точка Тысяча сожалений Точка Жозе». Теперь оставалось найти объяснение. Отправляя телеграмму, я понятия не имела, что скажу: приезд Луи был так близок, что от счастья я начисто лишилась воображения. Теперь же, когда счастье утвердилось и окрепло, я чувствовала себя еще менее способной что-либо придумать. Присутствие «Даймлера» – если допустить, что он принадлежал Юлиусу, – поставленного здесь, чтобы шпионить за мной, как когда-то под окнами Алана, меня не смущало. Шофер, если опять-таки допустить, что там был шофер, мог донести только, что я прогуливала черно-рыжую собаку и потом ту же собаку прогуливал какой-то мужчина. Я все-таки решила сказать Юлиусу, что ездила повидать своих старых друзей, живущих недалеко от Парижа: или он мне поверит, или поймет, что я лгу, и тогда приступит к одному из своих контрдопросов, вести которые он умел. Кончится это сценой или упреками, короче, объяснением, которое принесет облегчение всем, и мне в первую очередь. Итак, не признаваясь в этом самой себе, я предпочла быть уличенной во лжи, чем просто сказать правду. Я собиралась уходить, когда зазвонил телефон. Звонили из Нью-Йорка. Услышав в трубке повелительный и гнусавый голос свекрови, я испугалась: что же еще придумал Алан?
– Жозе, – сказала она, – я звоню по поводу этой истории с разводом. Разумеется, Алан готов сделать для вас все возможное, и я тоже, но ваш адвокат невероятно упрям. Вы что, не хотите разводиться?
– Хочу, – ответила я, оторопев. – А в чем дело?
– Этот самый мэтр Дюпон-Кормей, адвокат мсье А. Крама, со всем согласен, и с суммой алиментов тоже, но он до сих пор не выслал нам необходимые бумаги. В конце концов, Жозе, вам же нужны деньги! Впрочем, – быстро добавила она, – если и не нужны, все равно не помешают.
– Я абсолютно не в курсе дела, – сказала я. – Я все узнаю.
– Я на вас рассчитываю. А если у вас есть более важные дела с людьми, ведущими менее fair play,
[2]
чем мы, смените адвоката. Он, кажется, считает почти неприличным, что мы хотим как-то обеспечить вас. Тысяча долларов в месяц – не такие уж безумные деньги.
Я считала как раз наоборот. Кое-как поблагодарив, я обещала заняться всем этим и повесила трубку, заинтригованная и удивленная: с какой стати адвокат Юлиуса, который, по логике вещей, должен был оказаться опаснейшей акулой, вел себя как овечка с моей не менее опасной свекровью? Потом я об этом забыла.
Шофер такси согласился взять меня и собаку, и я порадовалась, поскольку проезд в автобусе и метро нам был запрещен, и у меня не было другого способа добраться до редакции, как найти сочувствующего таксиста или идти пешком. Мне казалось, что на одном поводке я веду своего неуклюжего пса с толстыми лапами, а на другом, невидимом, идут со мной воспоминания о Луи и о двух прожитых днях, будто это еще одна собака, огромный сторожевой пес, такой же норовистый, как моя очаровательная помесь. Дюкро ждал меня, вернее, его секретарша перехватила меня на дороге и направила в кабинет главного редактора. В Дюкро было много серого цвета: его костюмы, глаза, волосы – все было серым, но в тот день вид у него был возбужденный и довольный, и я порадовалась за него. Это был робкий, вежливый человек, страстно увлеченный своим журналом, которым он руководил вот уже восемь лет и который, как мне было известно, доставлял ему массу забот в финансовом плане.
– Дорогая Жозе, – сказал он, – у меня для вас прекрасная новость. Хотя, возможно, для вас и не новость. Так вот. Дело в том, что журнал будет выходить на шестидесяти четырех страницах вместо тридцати двух, будет преобразован и расширен, короче, мы попытаемся сделать из него нечто иное, чем журнал для узкого круга.
– Это замечательно, – искренне сказала я, потому что журнал нравился мне и серьезным тоном, и независимостью, и еще тем, что постепенно его сотрудники – я это чувствовала – приняли меня в свою среду.
– Если все это так и будет, – продолжал Дюкро, – я предложу вам более серьезную должность, но и более ответственную. С одной стороны, потому что я вас очень уважаю, с другой – потому что именно благодаря вам я смогу наконец сделать из моего журнала то, что я хотел.
– Я что-то не понимаю, – пробормотала я.
Мгновение он смотрел на меня с недоверием, потом улыбнулся.
– Вы и правда не знаете, – сказал он. – Вы должны быть счастливы вдвойне, потому что это ваш замечательный друг Юлиус А. Крам предложил финансировать наш журнал.
Я застыла, озадаченная, потом вскочила, бросилась к Дюкро и поцеловала его в лоб. Я тотчас извинилась, но он смеялся, не менее довольный.
– Как это прекрасно! – воскликнула я. – Как я счастлива за вас, и за всех остальных, и за себя. Как все будут рады! Юлиус – просто чудо! И правда, – прибавила я, по обыкновению, в простоте душевной, – счастье никогда не приходит одно.
Он посмотрел на меня вопросительно, но вместо ответа я только махнула рукой.
– И когда вы об этом узнали? – спросила я.
– Сегодня утром. Я, конечно, уже встречался с Юлиусом А. Крамом, – он сделал рукой движение, как бы избавлявшее его от объяснения этого «конечно», – но сегодня утром он мне позвонил и объяснил, что ему представляется любопытным и интересным принять участие в таком серьезном журнале, как наш. И еще он спросил, очень деликатно, должен вам сказать, считаю ли я возможным наше с вами более тесное сотрудничество. Если б в его вопросе был хоть малейший оттенок приказа или если бы я не знал, что вы действительно вкладываете душу в то, что делаете, я бы отказал, но, к счастью, это не тот случай. Дорогая Жозе, я поручаю вам весь раздел живописи и скульптуры, вам и Максу, и я уверен, что наконец-то вы заработаете в полную силу, не говоря уже о том, что и ваше материальное положение улучшится.
– Я в восторге, – сказала я.
В самом деле так и было. Выходило так, что «Даймлер», виденный утром, – не тот, что Юлиус начинает принимать меня всерьез как журналистку, а следовательно, и как независимую женщину, что и Дюкро, которого я знала как человека принципиального, ценит мою работу. Оказывается, у меня не только забилось сердце, но и заработала голова.
– У вас нет никаких возражений? – сказал Дюкро.
Я подняла брови.
– А почему они должны быть?
– Просто я хотел убедиться, – сказал он. – Считаю нужным сказать вам, что, если по какой-либо причине, которая меня не касается, вы захотите отказаться от этой должности, это абсолютно ничего не изменит в наших отношениях.
