– В общем… нашлась одна машина! Я забыла вам сказать об этом, но здесь такое творилось. На дорогах сейчас спокойно, немцы убрались восвояси, и хозяин гаража сказал, что у него есть одна машина. Я послала Никуда-Не-Пойду кое-что купить… – сказала она, запинаясь. – А Сильбер дал ему это… для вас.
Протянув Лоику грязный клочок бумаги, она отвернулась, чтобы не встретиться с ним взглядом. Но он успел заметить, как черты ее лица от волнения исказились, что на мгновение неожиданно превратило ее в застенчивую женщину.
Он замолчал.
– Но вы можете не торопиться, – сказала она. – Я не собираюсь выбрасывать вас на улицу, ни в коем случае! Нет! Это было бы, это было бы… уже слишком! – почти простонала она.
И под изумленным взором своих гостей она подняла край своего фартука, наклонилась и спрятала в нем лицо, напомнив при этом то ли греческую вдову, то ли наказанную школьницу.
– Что же, в конце концов, происходит? – вскочив, закричала Диана. – Милая Арлет! Что происходит? Что с вами случилось? Может быть, вы получили дурные известия? Все ли в порядке с вашим мужем, с вашим сыном?
– О да, у них все хорошо… очень хорошо, – ответила сдавленным голосом Арлет, уткнувшись в фартук и удивляясь этому убежищу, которое она – и это было вовсе уж глупо – не осмеливалась покинуть.
– Вот это – самое главное! Если они живы, они скоро вернутся! Скоро они будут здесь! А, Арлет? А?.. Как я вас понимаю! Я все понимаю!..
Довольная и возбужденная собственной проницательностью, Диана повернулась к своим друзьям.
– Ну да! Конечно же! Я все поняла! Они должны приехать, а вы не знаете, где нас разместить! Так? Ах, моя миленькая Арлет, вы ведете себя как настоящий ребенок! В самом деле! В любом случае мы должны были уехать: ведь урожай уже убран, – сказала она с такой логикой, как будто Лоик, Люс, Брюно и она сама всю жизнь работали поденщиками. – Нам обязательно нужно возвращаться! Вот видите! Столько переживаний на пустом месте! Дорогая Арлет, мы знаем, что, если бы это было в вашей власти, вы никуда не отпустили бы нас!
«Дорогая Арлет», казалось, была все менее расположена оставить в покое свой фартук.
– Я уверена, что машина готова и мы можем уехать! Ну-ка, покажите мне эту записку, Лоик. Что вы думаете по этому поводу? «Или берете – или нет»! Конечно же, берем! Это ведь сущие гроши, мне кажется, разве не так?
– Не знаю, – сказал Лоик, – доедем ли мы до Парижа на «Делаже» выпуска двадцать седьмого года, но, в конце концов, нужно попытаться…
– Конечно же, это не «Ченард»! Но мы вовсе не снобы и появимся на Елисейских Полях в нашем «Делаже», как настоящие туристы… Эй, Арлет, дорогуша, хватит плакать! Мы скоро вернемся обратно, очень скоро. А вы приедете к нам в Париж! Мы вместе пообедаем! В любом ресторане, в каком вы захотите! – сказала Диана, несколько остыв. – Или лучше у меня! Но есть ли у нас время, чтобы заморить червячка? Я думаю, они приедут не раньше вечера, как обычно бывает.
– Откуда вы знаете, когда обычно возвращаются воины? – спросил Лоик потухшим голосом.
– Я точно не знаю, но в фильмах или в спектаклях солдаты или мушкетеры всегда возвращаются к ночи. Это ведь не случайно, не правда ли? Значит, у нас есть время вместе пообедать, а, Арлет?
Арлет энергично закивала головой, наполовину скрытой фартуком.
– Вот видите, Лоик!
Диана торжествовала, но – в одиночестве. Лоик встал и побрел к балке. Люс же, сидя неподвижно на стуле, плакала, не стыдясь своих слез, не обращая внимания на то, что пришли Брюно и Морис.
Инстинктивно Лоик сел на лугу на том же месте, что и накануне вечером. Там, где он шутил с Дианой, где он расточал ей комплименты по поводу ее внешности. Как это необычно! Нет, все же он был славным парнем, думал он, вспоминая вчерашнее… Славным и сентиментальным парнем, ведь, если задуматься, он единственный уедет отсюда печальным, да, это точное слово, печальным; конечно, не считая Люс. Любовь сделала лицо Люс милым и спокойным, каким оно и должно быть. Наконец она смогла стать счастливой и умиротворенной. И даже ее слезы означали, что она научилась не стесняясь плакать и отдаваться чувствам, которые ей сулило будущее. Он считал, что Люс не способна на такие проявления чувства, но теперь видел, что она изменилась. Что же до Брюно, то, наверное, у него земля горит под ногами здесь, где его так унизили. Он получил хороший урок на этой ферме, что не так уж и плохо. Кроме солнечного удара и этой любовной истории, ему было от чего подрастерять свое великолепие…
Да и сам Лоик сожалел об этом уголке, где ему было легко с самим собой, вот так-то. Но после разочарования, совершенно детского разочарования оттого, что он так мало пробыл на этой ферме, им овладело одно желание: уехать, сбежать отсюда; от этой травы, от этого луга, где он так глупо, наивно и безвольно цеплялся за жизнь… за свою жизнь. За карикатуру на жизнь.
Вчерашний закат солнца, который так умиротворил его, так приблизил к счастью, был всего лишь глупой и жестокой лубочной картинкой, из тех, какие он любил смотреть, когда был моложе, но уже давно не заглядывался на них… Подобными лубочными картинками он сам, иногда нарочно, загораживал свое видение вещей, такое ясное и честное, с привкусом горечи: ведь от природы он был проницателен. Конечно, иногда он позволял себе лирические преувеличения, размышляя о собственном существовании. Он добавлял в него света, свечей, цветов и музыки, отдавался потоку мечтаний. Но поступал так только под влиянием достаточно веских обстоятельств… или во время длительных путешествий… или для какой-нибудь незнакомки. Он и представить себе не мог, что сможет так расслабиться, опуститься до оптимизма, что в душе его воцарится мир, даже счастье, – и все это на маленькой, довольно запущенной ферме, в двухстах километрах от Парижа. А произошло это совершенно неожиданно в один из неудавшихся уик-эндов. Пришла пора надеть на себя костюм, защищающий его от передряг, от светских людей, его удобный пуленепробиваемый костюм, и этим костюмом была его ирония, всего лишь одна из мер предосторожности. Принимая меры предосторожности, человек кое-что разрушал, кое-что изменял в своей жизни… но значительно меньше, чем если бы не принимал их вообще.
«Да уж, решительная женщина эта милая Арлет», – думала Диана Лессинг, которую никогда прежде так не выпроваживали ни из одного замка, будь то во Франции или в Наварре. Конечно, это слегка обидело ее, но, главное, удивило. Для начала Арлет должна была переговорить с ней. Ведь в конечном итоге они обе были «капитанами» этой странной команды, отвечали за нее. Конечно, ее люди уедут, но выставлять их за дверь таким образом, в тот же день!.. Не то чтобы сама Диана хоть на минуту представила себе, что нужно провести еще неделю на этой ферме! Но эта спешка не могла ей понравиться. Это, знаете ли!.. Может быть, хозяева сочли их присутствие слишком обременительным? А может быть, эти крестьяне со своими курами, мухами и дико орущим дедушкой нашли слишком скучным и неприятным цвет, да, именно цвет парижского высшего общества? Это просто смехотворно! Нет, здесь должна быть другая причина. Но какая же? Может быть, они невольно обидели Арлет, оскорбили ее? Нет, она, Диана, тут же узнала бы об этом. Даже с такими собеседниками, как эти крестьяне, отличающимися по своему поведению, образованию, чувствам от тех людей, с кем она привыкла общаться, интуиция Дианы всегда была на страже, ее проницательность никогда не изменяла ей: она знала все, что творится вокруг. Любую, малейшую деталь, выбивающуюся из общей картины, она схватывала на лету. Эта открытость и повышенная чувствительность, за которые ее не переставали хвалить, были даже утомительны для нее. Иногда Диана предпочитала ничего не видеть и ничего не слышать. Порой она хотела бы превратиться в толстокожее жвачное животное, совершенно невозмутимое, с вытаращенными глазами, как и многие, многие другие.
