Метнув в его сторону усталый презрительный взгляд, она отрывисто буркнула: «Добрый вечер». Он на цыпочках поднялся по лестнице и ушел к себе. В узкой длинной комнате стояли комод, кровать и крашеный деревянный стул; салфетка ручной вязки на столе, такое же покрывало и статуэтка Пресвятой Девы под стеклом на камине составляли единственную роскошь убранства. Окно и здесь выходило на пустырь, Герэ открыл его, облокотился на подоконник и заговорщически посмотрел на свой террикон. В лучах солнца террикон показался ему золотым, а опустив глаза, он обнаружил внизу под окном обнесенные решеткой посадки салата и картофеля, а кроме того, три герани – сад мадам Бирон. Герэ закрыл окно, запер дверь на ключ, снял плащ и высыпал на кровать содержимое мешочка. Неуместное в своей роскоши, оно засверкало на вязаном покрывале. Герэ сидел в изножье и глядел на сокровища, как смотрят на недосягаемую женщину; он даже наклонился и приложился щекой к холодным камням. С очистившегося неба порозовевшее солнце глядело в комнату, удваивая блеск драгоценностей.
На другой день дребезжащий трамвай доставил Герэ в центр города; на Герэ был выходной вельветовый костюм, обуживавший его крупную фигуру, и ювелир, к которому он вошел, поглядел на него без воодушевления. Но когда он увидел камень, – между прочим, самый маленький из всех, – который принес и с непринужденным видом показал ему посетитель, выражение его лица изменилось.
– Это единственная драгоценность, оставшаяся мне от матери, – пробормотал Герэ смущенной скороговоркой, – а поскольку у нас сейчас трудности с деньгами…
– Вы могли бы получить за него десять миллионов, – сказал ювелир, – не меньше десяти миллионов. Камень великолепный, очень чистый…
В голосе его звучал вопрос, и Герэ невольно стал оправдываться:
– Он у нас уже сто лет… Моя бабушка…
Закрывая за собой дверь, он еще продолжал что-то лепетать.
Выйдя от ювелира, Герэ пересек площадь и остановился перед магазином фотоаппаратов, затем чуть подальше – перед магазином дорожных принадлежностей, а пройдя еще немного – перед красочной афишей туристического агентства. Лицо его выражало заинтересованность, в которой удивление преобладало над вожделением.
Возвратившись домой, он первым делом засунул руки в резиновые сапоги, где, завернутые в «клинексы», дремали его сокровища. Герэ оставил их там, где они были, и вытянулся на постели. Он достал из кармана сверкающий камень и долго вертел его на ладони, потом развернул взятый в туристическом агентстве проспект и склонился над фотографиями пляжей, пальм и залитых солнцем отелей.
Обыкновенно Герэ ужинал на первом этаже в смежной с кухней комнатенке за одним столом с молчаливым Дютиё, железнодорожным служащим и вдовцом, на отсутствие которого и обратил внимание мадам Бирон, когда она ставила перед ним суп. Она напомнила ему, что Дютиё в первую субботу каждого месяца ездит навещать свою дочь в Бетюн. Удовлетворенный таким ответом, Герэ раскрыл газету и принялся за суп. Мадам Бирон подавала, как обычно, молча. А сам он даже не поднял головы, когда полчаса спустя она поставила на стол десерт. «Яблочный компот», – отметил он про себя, сворачивая газету, только на этот раз рядом с компотом на столе стояла бутылка шампанского.
Герэ залился краской, приподнялся и позвал хрипло: «Мадам Бирон». Она появилась в дверях, неизменно спокойная, в ее глазах он не прочел ничего. Но почему-то вдруг на него напал страх.
– Что это? Зачем шампанское? – набросился он на нее с раздражением.
Он чуть было не вспылил, не обвинил ее в том, что она рылась в его комнате, не вышел из себя, но она улыбнулась чарующей незнакомой улыбкой, – впрочем, прежде она ему никогда не улыбалась – и произнесла:
– У меня сегодня хорошие новости, месье Герэ. Мне бы хотелось выпить с вами.
Он сел, руки его дрожали, откупоривать бутылку пришлось ей. Она продолжала улыбаться, как ему казалось, свысока, они распили шампанское, едва ли обменявшись несколькими словами, вдвоем в тесной столовой, и Герэ был совершенно сбит с толку. Пробормотав «спасибо» и «спокойной ночи», он поднялся в комнату, вынул драгоценности из резиновых сапог и стал затравленно озираться в поисках более надежного тайника. В конце концов он сунул кожаный мешочек под подушку и заснул на нем, словно сторожевая собака.
Воскресенье прошло как обычно. Он посмотрел новости спорта по телевизору, сходил с Николь в кино, потом поужинал с ней у нее дома. Она не поняла, почему он не остался заниматься любовью, как всегда по воскресеньям, но была этим скорее заинтригована, нежели оскорблена. Герэ и тут исполнял свои обязанности с исключительной добросовестностью.
В понедельник стояла прекрасная погода, и Герэ в приподнятом настроении то и дело весело поглядывал на свой террикон, которого прежде понапрасну опасался. В шесть часов без одной минуты, охваченный внезапным желанием поскорее увидеть драгоценности, Герэ поднялся из-за стола, но тут в комнату с рыком ворвался Мошан.
– Хорошо отдохнули в выходные, Герэ? Не переутомились? Надеюсь, в рабочей форме?.. А?
Но Герэ потянулся за курткой за спиной Мошана, даже не взглянув на него; Мошан подался назад, толкнул Герэ и сам же завопил: «Нельзя ли поосторожней!» – но тут застыл как вкопанный.
Герэ повернулся к нему с перекошенным от ярости лицом и, свирепо сжав зубы, процедил:
– Оставите вы меня в покое, Мошан, или нет! Оставите вы меня в покое наконец! – причем интонация отнюдь не содержала вопроса, и, попятившись с перепугу, Мошан освободил проход.
В итоге ему осталось только с изумлением проследить в окно, как Герэ широкими шагами удаляется в направлении террикона. Ярость и стыд исказили лицо Мошана, на него было страшно смотреть, зато присутствовавший при сцене юный помощник бухгалтера улыбался от счастья, уткнувшись носом в счета. Мошан вышел, громко хлопнув дверью.
Герэ играл с собакой возле террикона. Он кидал палку, а собака ее приносила, и сам он тоже прыгал и резвился как юнец – да он и вправду был совсем еще молод. Он смеялся, звал собаку то Плутоном, то Милу; он даже прихватил пачку печенья, которую они съели вдвоем, присев под терриконом.
В дом он вошел, насвистывая, остановившись в дверях кухни, весело крикнул: «Добрый вечер», – но кухня была пуста, и он, сам не зная отчего, испытал досаду. Он поднялся в свою комнату и замер: убогие стены были увешаны пестрыми афишами туристического агентства, с которых купальщицы в бикини глядели на вязаные салфеточки. Комната совершенно изменила свой облик. Он помялся, открыл печь и запустил руку в глубину, нисколько, впрочем, не сомневаясь в том, что он там обнаружит: действительно, драгоценности были на месте, и он чуть ли не разочарованно запихнул их назад в тайник. Потом присел на кровать, но вдруг вскочил и сбежал вниз: в кухне по-прежнему никого не было.
Он бежал всю дорогу и в кафе «Три корабля» вошел, с трудом переводя дух. Николь сидела с Мюрьель, на столике перед ними лежала газета. Выделявшийся крупными буквами заголовок: «СМЕРТЬ В КАРВЕНЕ. УБИЙСТВО МАКЛЕРА» – поначалу не привлек внимание Герэ, видимо, из-за того, что термин «маклер» ассоциировался для него исключительно с биржей. Только место действия – Карвен – побудило его рассеянно продолжить чтение: «Жертвой стал некий Грюде, житель Бельгии… сомнительные занятия… замечен на границе…» И тут вдруг ему бросилось в глаза слово «драгоценности»: «Накануне жертва, добиваясь отсрочки, предъявила кредитору драгоценности: ювелирные изделия на сумму восемь миллионов новых франков, по оценке кредитора…» Герэ обернулся к Николь, хихикавшей с подружкой:
