Он шел тихо и задумчиво, погруженный в праздные окололитературные мысли, почти машинально толкнул дверь клуба, поднялся на две ступеньки и вдруг остановился, невольно прислушавшись к чему-то смутно знакомому…
Журчал фонтан в кафе за мечетью, бурлила гортанная арабская речь, и слово выплывало все то же, то ли «рабби», то ли «рааб». Речь текла из полуподвала, и Русинов уже собрался подняться выше, когда что-то больно уперлось ему в живот. Русинов опустил глаза и подумал, что все праздные размышления о смерти все же не подготовили его к этой минуте: короткий ствол парабеллума пребольно вмялся ему в живот и замер. Русинов лихорадочно соображал, что опаснее — отступить, дав простор стволу и ослабив боль в животе, или же сохранять статус кво, не двигаться, не искушать бандита, чье темное усатое лицо маячило почти перед глазами…
Наконец, стараясь поймать взгляд бандюги и натыкаясь лишь на белки, сверкавшие в полумраке лестницы, Русинов проговорил:
— Я тут… Жан-Пьер…
Ствол парабеллума подался назад. Бандит крикнул гортанно:
— Жан-Пьер!
Загрохотали шаги по лестнице, из полуподвала появилась на свет большая кудрявая голова Жан-Пьера. Он крикнул что-то и подошел к Русинову.
— Идемте, — сказал он торопливо.
Бандит отступил в тень, и Жан-Пьер быстро повел Русинова вправо, по коридору, в обход, к его комнате. В комнате он закрыл дверь, перевел дух, присел в кресло.
— Уф! Получилось не очень складно…
Русинов молчал, собирая осколки равновесия.
— Я не буду зря извиняться. Вы поняли ситуацию. Это отважные ребята, но они буквально затравлены сионистским фашизмом. Полиция сбилась с ног, охотясь за ними, и если бы не помощь передовых сил… Я уверен, что, будь у них сейчас время, вы бы подружились с ними.
— Нет сомнения, — сказал Русинов просто.
— Так или иначе, вы ничего не видели. Их положение вынуждает их сплошь и рядом… Вы поняли…
— Да, да, я уже понял.
— Спокойной ночи, товарищ!
— Честь праци, — сказал почему-то Русинов, выдавая этим неуместным словоупотреблением свою все еще довольно сильную растерянность.
Но Жан-Пьер, вероятно, привык к иноязычным сигналам. В конце концов, что значили слова сегодня, когда судьбы мира решали горячие сердца и скорострельное оружие?
* * *
Русинов уснул не сразу и проснулся на рассвете. Лежа без сна, он осмысливал то, что случилось с ним. Он без труда смог убедить себя, что был не более близок к смерти, чем обычно. И не потому, что смуглые ребята постеснялись бы убить его, если бы Жан-Пьер не пришел на помощь, а просто потому, что и обычно тоже — переходя через улицу, летя в самолете или мчась в автомобиле, плавая в море и даже путешествуя в лифте — мы находимся не так уж далеко от предначертанного нам (может, именно при таких обстоятельствах) конца. Вчерашняя его смерть не была бы уж вовсе абсурдна или, как выражаются авторы некрологов, нелепа. В ней была бы вся логика его жизни и характера — его непоседливость, неосторожность, его алогизм, неприкаянность. И в ней проявилась бы логика действий той банды (организации, группы, отряда), которая обсуждала там что-то в подвале. В конце концов даже их официальной тактикой было устрашение мира бессмысленным убийством и повсеместным зверским террором, для того чтобы мир обратил внимание… На что должен был обратить внимание мир — по этому вопросу у них были разногласия. Одни считали, что должен быть уничтожен фашистский сионизм, другие — что должен быть искоренен грязный капитализм, третьи — что главный вред исходил от голландской королевы. Каждая такая группа была, кажется, убеждена, что именно ее цель является наиболее возвышенной в плане националистическом или, напротив, интернациональном, так что по-настоящему общим для этого инфантильного сумбура оставались именно романтика подполья и самопожертвования, безжалостного и бессмысленного убийства. Бессмысленного с точки зрения земной логики и морали, но не бессмысленного с точки зрения тактики. И не аморального тоже, ибо давно было сказано основоположниками: что полезно для движения, то и нравственно.
Утром Русинов убедился, что Дом снова пуст. Он решился заглянуть в полуподвал: здесь было тоже пусто, валялись окурки, на полу засохли табачные плевки. Дом был пуст и притворился мирным. На стене висели расписание занятий хора, тематика дискуссионного клуба, объявление о летнем фольклорном путешествии, о вечеринке с буфетом и танцами, посвященной памяти какого-то деятеля, неизвестного Русинову, но, без сомнения, известного поборникам национальной культуры… И все же Дом был населен призраками какой-то тайной деятельности. Русинов подумал, что он не должен удивляться, если, придя ночью, он подглядит сцену пыток, а завтра и сам будет подвержен допросу с пристрастием, изображенному Годаром (тем Годаром, который тоже стал ультра).
Русинов собрал портфель и вынул записную книжку с телефонами. Итак, большинство телефонов дали ему левые. Он понимал, что подавляющее большинство левых — мирные идеалисты и мирные буржуа, желающие лишь передела богатств, и все же… Был еще благородный Стенич, который привел его в эту компанию. Впрочем, новые эмигранты живут тесно.
Русинов наугад набрал Олегов номер. Олег спросонья долго не мог вспомнить, о каком ключе идет речь. Потом вспомнил. Да, ключ, конечно, у него. Товарищ из Граса не появлялся. Может, он уже нашел себе жилье. Русинов спросил, можно ли ему переночевать сегодня в мансарде.
— Ну, конечно, старик, о чем речь, — прохрипел Олег. — А ты что, забыл мы же завтра уезжаем в Бретань…
Русинов хотел объяснить, что он не забыл, что это Олег перепутал, потому что они собирались ехать на той неделе, но потом решил, что ни один из них не выиграет от выяснения истины. Завтра, так завтра.
Он вышел со своим портфелем из клуба и направился к метро. Проходя мимо полицейского, он подумал, что, веди полиция наблюдение за Домом, его замели бы сейчас и потом он вряд ли смог бы доказать, что не готовил ничего «мокрого». Его положение было бы даже хуже, чем у сокамерников-террористов, потому что «свои» на воле не грозили бы трусливой полиции террором… Русинов взглянул на молодого полицейского. Тот был весел и безмятежен. Он улыбнулся мечтательно. Интересно, о чем думает начинающий Мегрэ? Может, о том, что служба в полиции принесет ему наконец жилплощадь по дешевке?
* * *
Они вырвались за черту города, но на платной автостраде до Орлеана (черт бы драл эту Олегову состоятельность) город еще преследовал их, посылая вдогонку тысячи машин, которые мчались бок о бок с ними на такой бешеной скорости, что Олег тоже не мог убавить скорость, и страна пролетала мимо невидимая, где-то обок автострады, за оградой, за деревьями. А после Орлеана они вдруг съехали на боковую дорогу, ведущую к северо-западу вдоль Луары, и попали в удивительный, неправдоподобный край замков, виноградников, парков… Бесчисленные замки были точь-в-точь такие, какие встретишь на ковриках в русской деревне — и башни, и парки, и лебеди. Но конечно, они были во сто раз прекраснее того, что могло измыслить воображение деревенских красилей. Огромные эти замки стояли в нежной зелени парков, мостами нависали над водой, таили в себе лабиринты залов, переходов, таинственных подземелий, в которых без остатка растворялись чинные голландские семейства и целые группы немцев, чтобы потом, ошалев от этой роскоши, собраться через час в парадном дворике, восклицая на своих варварских (Боже, откуда такая речь в сердце Европы) языках: «Да, жили люди!»
