— Литературой, — надменно сказала литературоведка, обиженная мужским невниманием и хамскими манерами диспетчера.
— Можно и литературой, — спокойно сказал диспетчер. — Книжки, что ли, хочешь печатать? Или где на должности сидеть?
— И то хорошо, и это, — сказал Гоч. — Лучше все же для начала на должность. Книжки — это хорошо, но боюсь, зуда у меня не хватит. Это ведь как болезнь. Этим болеть надо. И усидчивость нужна…
— Литература — дело особое, тонкое, — сказала литературоведка назидательно. — Боюсь, так просто даже и вам туда не просочиться. Нужны заслуги, связи и многие годы упорного…
— Много ты знаешь, — пренебрежительно сказал диспетчер.
Слезы проступили на глазах литературоведки, и Невпрусу, не питавшему к ней особой симпатии, стало ее все же чуть-чуть жалко.
— Да у меня, если хошь, самый ваш главный пахан пасется, — пер на нее диспетчер. — Мы с ним уже четвертую дачу строим, так что он у меня в каждом случае на приколе. Для кого дачу? Для его, конечно. Вот башковитый мужик. Там у них фонд какой-то есть на литературную бедность, дак он из этого фонда деньги на дачу хапает безо всякого нищеебства. Он мне говорит: «На хера бедным деньги. Они и должны быть бедные, раз у них такое мировоззрение пролетарское. Они, может, на своей бедности кайф ловят. Они без денег честней будут. А деньги они промотают, или все удовольствие из их жизни уйдет. А у меня не уходит. Я родную, можно сказать, страну домами застраиваю и тоже на этом свой кайф ловлю». Понял, как он это дело повернул? Отличный мужик. Еще у них там союз какой-то есть свой, тоже какое-то кодло. Хошь, они тебя туда примут, а, Гоч?
— В Союз примут? — спросила литературоведка, замирая в сладком ужасе.
— Да хушь в кодлу, хушь на работу, куда хошь. Я пахану завтра же позвоню. А то и сам съездию. Завтра он на четвертой даче от мово человека стройматерьял будет принимать. Матлахскую плитку. Вот я с плиткой и заявлюсь. Если там хушь одно место будет или хушь полместа, считай, дело в шляпе. А не будет места, мы его сделаем. Плитка-то, она целая бывает, а можно ведь и битую подложить за ту же тыщу…
Диспетчер долго хохотал, поддерживаемый беспечным горцем, а Невпрус с литературоведкой молчали оцепенело. В сознании Невпруса начальственно-мрачный пахан соединялся с хохочущим диспетчером, и панорама родной словесности принимала все более фантастические и зловещие очертания…
Все оказалось вполне реальным. Через три дня диспетчер явился к ним пополудни и, с трудом читая по бумажке, сообщил им, что, конечно же, отыскалось место консультанта по урметанской литературе в самом что ни на есть главном Союзе писателей.
Гоча поначалу сильно смущало, что он вовсе не знаком с урметанской литературой, однако Невпрус, полазив с четверть часа по справочникам, его успокоил, объяснив, что литературы этой еще, по-видимому, не существует, а раз штатное место уже есть, то оно должно быть кем-нибудь занято. И лучше, если оно будет занято своим Горным, восточным человеком, чем каким-нибудь москвичом или даже прибалтом. Тем более вполне может случиться, что именно для Гоча это место и было придумано.
— Именно так! — закричал диспетчер, который на этой стадии спора уже вернулся из гастронома, тяжко нагруженный всякой выпивкой. Пили за здоровье молодых, за старика Невпруса, которому еще, может (как знать?), придется, не ровен час, сочинять сценарий для молодого урметанского кинематографа, за литературные успехи Гоча и за процветание братской урметанской литературы, равной среди равных. Диспетчер предложил также выпить за старшего брата, который ведет нас от победы к победе.
— Винтиков у него нет… — говорил диспетчер, стоя со стаканом портвейна в руке и мучительно вспоминая слова великого тоста, — чинов у него, сам знаешь, каких ему, на хер, чинов, и живеть он впроголодь. Но он нас дуржить. И он нас терпить, несмотря ни на что, как обоснование дуржить своего механизма.
Диспетчер разошелся и предложил еще выпить за тех, кто «каждый день с опасностью на „ты“». Он прослезился при этом тосте, и всем стало ясно, что он говорит также о себе, о своей ответственной и опасной работе. Гоч встал и порывисто обнял диспетчера.
— Отныне, — сказал Гоч, — при таком окладе жалованья, как у меня, сто двадцать, все вы будете пить только на мои.
— Эх ты, бедолага, — сказал диспетчер, умиленно глядя на юношу. — Даром что нерусский, а такой… такой, знаете, человечный человек… Ты вот только того, примечай — книжки тебе свои надо печатать. Это ж чистые деньги, и никакой уголовной опасности. Ты вон погляди — пахан. С его ряхой какой с его писатель? Дак он и грамоте не учен. А на его сколько людей работает? Он и семью всю приспособил. Как этот, знаешь, балкарец: сам на машинах раскатывает с бабцом, а семья у его мохер цельный день чешет. Когда по сотне в день, когда больше. А у пахана больше тыщи в день выходит, он мне сам хвастал…
В заключение долгой и малосвязной под конец речи диспетчер попросил, чтобы они спели все вместе его любимую кавказскую песню про бедную саклю Хасбулата. Диспетчер объяснил, что вот так он себе и представлял эту саклю, как дом Невпруса — не имеющий даже какого-нибудь приличного ковра или коня…
Уже через неделю Гоч сидел в просторной комнате дворянского дома на улице Воровского, где он был пока единственным в мире представителем не рожденной еще урметанской литературы, даже в своем темном прошлом не имевшей никакого письменного или, скажем, устного прецедента.
* * *
Невпрус теперь стал изредка бывать в писательском клубе. Сперва он заходил в кабинет к Гочу, куда регулярно наведывалась также литературоведка Марина. Потом они всей семьей шли в кафе, где после невкусного, хотя и недорогого обеда пили чай с пирожными или с вареньем. Иногда в кабинет Гоча приходил и сам диспетчер. Ему нравилось, что он так, впрямую, минуя малоинтеллигентного пахана, общается с высоким миром литературы. К тому же высокое положение Гоча как бы отражало его собственное всемогущество, и это было ему тоже приятно.
Однажды он привел с собой к Гочу какого-то развязного и отчасти даже интеллигентного человека.
— Вот, — сказал диспетчер. — Через наши дачные дела нашел тебе нужного еврея. Он тебе всю эту ихнюю литературу сверху донизу перепишет. Деловой человек. Две машины плиток у меня взял.
— Все правильно, — подтвердил развязный человек. — Я перевожу эти всякие литературы. Точнее было бы сказать, между нами, я их просто пишу заново. Но при этом я должен обязательно подписаться в качестве переводчика. Это у меня слабость. Как говорят теперь, комплекс. Я ведь даже стихи, поверите?.. Я жене своей как-то написал объяснение в любви (давно уж, конечно) и подписал: «Перевод с дунганского».
— Бывает, — сказал Невпрус. — Это от робости…
— А то еще от жадности, — сказал диспетчер. — И еще есть, которые тюрьмы сильно боятся.
— Как пример можно взять Фицджеральда, — сказал Невпрус. — Но я не о тюрьме, конечно.
— Вот-вот, — обрадовался развязный человек, который на поверку оказался и впрямь довольно робким, — Фицджеральд тоже не мог стихи напечатать, пока не подписался — Омар Хайям.
