И все же Невпрус сомневался, что такая карьера может кончиться для мальчика чем-нибудь хорошим — даже и не в физическом смысле, а скорей в смысле морального ущерба и порчи характера.
У Невпруса хватило, впрочем, характера для того, чтобы держать при себе эти свои страхи и опасения. Просто они реже стали видеться с Гочем. Благословенная Уйгурия дала Невпрусу (наряду со множеством других) и эту возможность. «Что бы мы делали без братских окраин, без братских литератур и вообще без братства? Что-нибудь бы делали, конечно, но что — представить себе трудно». Именно так думал Невпрус по дороге в Уйгурию, приводя спинку кресла в горизонтальное положение и предаваясь неспокойному аэрофлотскому сну в ожидании обещанного стюардессой куска курицы.
* * *
Уйгурия его успокаивала. Она давала Невпрусу ощущение, что на свете есть что-то незыблемое, есть верность слову или завету. Три недели прошли сладостно и незаметно.
На обратном пути соседом Невпруса в самолете был директор местного Дома атеиста. Атеист летел на курсы усовершенствования, где он должен был заострить свое холодное оружие пропагандиста, выслушав и законспектировав новые обвинения в адрес воинствующего ислама и пассивного джайнизма.
— Ну а ваши… — спросил Невпрус за горячим завтраком (все та же курица, предложенная около полуночи). — Ваши-то дети, я надеюсь, обрезаны?
— Конечно, как другой может быть? — возмущенно воскликнул атеист. Потом он долго теребил ленивую память, вспоминая какие-то доморощенные объяснения этому парадоксу, придуманные местным комиссаром атеизма. — Это разве религиозным? Это народным обичай. Гигиническим опыт трудовой масса.
— Правильно, — одобрил Невпрус благожелательно. — Только молиться не надо забывать. Мы уже с вами не мальчики. Раз — и копыта откинешь без молитвы. Скажем, сегодня, при посадке… — Поглядев на квадратную будку атеиста (За что этот-то взимает с прихожан бесплатный плов? За лекционные турне, что ли? За лишние путевочки по линии общества «Знание»?), Невпрус добавил жестко: — А пророка не надо ругать напрасно. И Аллаха бранить грех. Он ведь слышит. Все под Богом ходим…
— А как бить? — спросил жалобно атеист. — Кушать надо. Дети кормить.
— В лавке надо торговать, — сказал Невпрус безжалостно. — В этом ничего плохого нет. Пророк и сам торговал в лавке у вдовы. На молочишко детям, гляди, и наторгуешь.
— Висший образований имею. Юридический факультет имею, — канючил атеист.
— Ну и что? А пророк что, по-твоему, безграмотный был?
Невпрус отнюдь не был садистом, но квадратная морда пропагандиста его подначивала. («Надо будет его в следующий перевод вставить или в сценарий», — думал Невпрус.)
Он знал, какой ответ вертится сейчас на языке у атеиста: что пророк не умел писать. Но Невпрус знал также, что атеист никогда не отважится произнести это вслух: одно дело с трибуны, по долгу службы, другое — сказать такое без нужды, в частной беседе. И Невпрус не спешил ему на подмогу. В конце концов, Мохаммад из Мекки, знакомый с Ветхим и Новым Заветами, не мог считаться человеком безграмотным. Вот человек, сдававший ОМЛ по чужим конспектам, — этот, пожалуй, да. Во всяком случае, человек этот был не более чем полуобразован. Он был образованщина. Впрочем, этот-то, может быть, и ОМЛ не сдавал. И беспечных закорючек на полях Канта не штудировал («Хо! Хо! Хамишь, парниша!»). Просто скинулись родные и отвели ректору (или замдиректору) пяток курдючных баранов…
— Следующий раз у меня дома жить будешь, — сказал почтительно атеист. — Гостевой комнат у меня пустой стоит. Второй жена хороший плов может.
Вот это разговор! Хвала тебе, непуганая Уйгурия. У такого большого директора и должно быть не меньше трех жен, двадцати детей. У него должно быть просторное жилье из дефицитных стройматериалов, отпущенных русскими богохульниками на сооружение Дома атеиста. Но на такое разбазаривание средств не поднялась даже богохульная рука: атеистам хватит и мазанки на задворках общества «Знание», а дефицитные материалы пошли для умножения стада пророка, на пиры обрезания… Они пошли по назначению.
— Плов мало-мало кушать будем, чай пить будем, разговор будем образованный люди…
— Человек обрезованный уже и есть образованный, — сказал Невпрус, и атеист засмеялся довольный.
— Дарю каламбур, — щедро сказал Невпрус. — Используешь в религиозной пропаганде.
Потянуло левую руку. Самолет шел на посадку…
Гоч явился к нему в тот же вечер, словно он давно ждал возвращения Невпруса. Юноша был грустен и озадаченно жаловался на жизнь. Он не вылезает из-за пиршественного стола. Он научился пить, но это не приносит ему радости. Он пристрастился к колбасе, и у него есть подозрения, что в колбасу кладут трупы невинно убиенных животных…
— А что ж ты думал? Одни заменители, что ли, кладут? — воскликнул Невпрус. — Не много, конечно, трупов, но одного-двух поросят на вагон спецбуфетской колбасы зарежут. Тебе-то их тем более есть не пристало как консультанту по мусульманской литературе…
— Иногда вспоминаю ягнят, которых я ловил в горах… — задумчиво сказал Гоч.
— Да, это было негуманно, — согласился Невпрус. — Но тогда ты был голоден. Ты должен был выжить. А теперь? — Невпрус молчал, ждал развития темы. Гоч сидел огорченно и потерянно. — Что будешь делать? — спросил Невпрус.
— Я решился, — сказал Гоч, и Невпрус снова удивился его мужеству: так вот запросто принять решение, это ведь не всякий русский сможет, что уж говорить о не вполне русском… — Ты нас проводишь, отец. Я тебе уже выписал командировку от Союза, а сам получил отпуск. Марина уходит со мной.
— Куда?
— В горы. Невпрус молчал.
— Бывало, ночью намерзнешься в какой-нибудь пещере… — мечтательно заговорил Гоч. — Проснешься на земле, как собака. Глаза откроешь — и хочется скорей встать, бежать. Согреешься, а уже и солнце на росе. Птицы поют. А там — снега, снега…
Гоч взглянул на часы.
— Ого, надо бежать. Часы передач кончатся. Опоздаю.
— Каких передач? По телику?
— Нет, в тюрьме. У друга-диспетчера. Ну да, он сидит… Что поделаешь! Все там будем.
— Да уж… — озадаченно сказал Невпрус. — Тогда поспеши! Пахан еще на свободе?
— Кто тронет папашу? Его же сперва отовсюду исключить надо, где он состоит, чтоб его потревожить. Чтоб его тронуть, сперва к нам запрос сделают. А мы ответим: руки прочь от папаши. Все как один человек.
— Всей кодлой, как говорил твой бедный диспетчер. Он был все же слишком хорош для этого мира.
— И для своей кодлы тоже, — печально подтвердил Гоч. — Он был нравственный человек… Завтра-послезавтра вылететь сможешь, Пигмалионыч?
— Хоть сегодня. Тем более раз есть командировка…
— На месяц. Не забудь, что для отчета ты пишешь роман об освобождении горцев от турецкого гнета. Или от персидского плена, не помню.
