— Я придумал, — сказал Жора. — Я тебя сразу к Семену отвезу, тут же рядом. У него ты и отдохнешь культурно, чего ты с нами будешь маяться в нашей общаге на Клиши. Мы-то ладно, привычные, у нас дела. А тут просторно, культурно, да еще с художниками, к ним прямо вот тут, у парка… и парк рядом, а то ты с непривычки задохнешься без зелени. Ленин тут тоже, говорят, всегда у этого парка жил, нравилось ему, воздух. А мы тя без Ленина по ленинскому пути…
Они и правда остановились почти сразу при въезде в город на узенькой горбатой улочке близ парка Монсури. Жора с Гочем выбрались из машины и стали разминать затекшие ноги, руки, спину. Черные Жорины друзья из машины вылезать не захотели, они себя в ней чувствовали превосходно, как птицы в гнезде.
— Мы тут подождем, — сказал Бутуна, ослепительно улыбаясь. — Я уже тут был. Я знаю, вы по-русски будете бла-бла-бла долго-долго. А я к тебе, Гоч, потом в гости приду, — добавил он, прощаясь с Гочем. — Пойдем гулять. Угощать у моего друга будем.
Гоч и Жора вошли в странный дворик. Справа вдоль дерева шла узкая лесенка, ведущая то ли в квартиру, то ли в голубятню с прибитой к дверям старинной вывеской: «Сдается внаем». В глубине двора стоял какой-то пустой лабаз, а может, это была заброшенная фабрика. Двухэтажное здание казалось необитаемым. Жора нырнул в просторную пустоту первого этажа и стал подниматься по старой неосвещенной лестнице. Гоч догнал Жору, и они вместе прошли через какой-то зал-сарай и еще дальше, по длинному коридору, давно не ремонтированному, но густо завешанному картинками. Гоч видел такие в Москве у многих друзей Невпруса, но стеснялся спросить, то ли они еще не научились рисовать, то ли придуриваются. Жора постучал в какую-то дверь в самом конце обшарпанного коридора, и раздался сонный русский голос:
— Заходи! Чего барабанишь?
Они вошли. Просторная комната была оклеена чистыми листами белой бумаги и все теми же, как бы детскими, картинками. У стены стояла электроплитка. Худой длинный мужик валялся в углу на матрасе.
— А-а-а, земеля! — сказал он, протирая глаза. — А я тут придавил минут пятьсот, не раздеваясь. Безумная была ночь. Ребята пришли с какой-то ихнею бормотухой. Итальянской.
— Богема! — уважительно сказал Жора. — Вот, знакомьтесь. Семен, наш харьковский гений, абструкционист. А это Гоч, из Союза писателей. Так сказать, товарищ по несчастью, твой полный коллега. Совсем свежий.
— Отчего уж так по несчастью… — Семен поднялся, протянул руку Гочу. — Вы что, тоже дернули?
— Просто я решил прокатиться с Георгием, — сказал Гоч спокойно. — Он мне сказал, что тут у вас бывает забавно, и я решил посмотреть.
— И нисколечко не страшно? — удивился Семен.
Гоч надменно пожал плечами.
— Он вчерашний, — сказал Жора. — Еще вчера он был гражданин и представитель. Слушай, пусть он у тебя немного поживет.
— Ради Бога, — сказал Семен. — Помещения тут у нас много. Правда, плитки есть не у всех. Так что у меня теплее, чем на улице.
— Спать где найдется?
— Без проблем. Сегодня вечером мы с нашим гостем на прогулку пойдем, в хороший квартал, и такой ему приволокем матрасик, левитановский
[2]
. Они же тут все на улицу выкидывают, французы.
— Без блох? — спросил Жора.
— Скорей всего, даже без блох. Все-таки выбрасывают люди состоятельные, так что, может быть, даже без блох…
— Видал? — восхищенно сказал Жора. — Хата у тебя уже есть. Ну, вы тут побеседуйте, а я вечером заеду. У нас еще с четырьмя друзьями всякие темные дела.
— Опять твои чечмеки… — протянул тощий Семен, и Гоч окончательно почувствовал, что он дома.
Семен поставил чайник, достал из-за форточки пакет с хлебом и вареньем.
— Значит, совсем не трухаешь? — сказал он. — Молодец. А я в первое время спать не мог. Шутишь ли, такой финт выкинуть! Все себе представлял, как они там без меня копошатся возле Нотр-Дам, ищут, как посольские город прочесывают. А потом как в ридном Харькове всполошатся. Я ведь еще и путевку купил в долг. Вот, думаю, мои кредиторы ярятся, а с чего мне отдать?.. Потом привык чуть-чуть. А потом даже скучно стало: как подумаешь, что ты никомушеньки на целом свете не нужен… Стал взрослеть помаленьку, привыкать к самостоятельности. Уже почти привык. Сорок с лишком. А еще год-два-три, и я встану на ноги…
— Сколько уже ты?
— В этой хавире уже пять. Мы этот дом самовольно захватили, так сказать, экспроприировали…
— Кто был ничем, тот станет всем.
— Вот именно. Тут это называют «скватеризировать». Ну, все равно мы вроде «эксов», помнишь — экспроприация экспроприаторов: Красин, Камо, Сталин…
— Что-то слышал краем уха, — сказал Гоч, налегая на батон с вареньем.
— Нас тут пяток русских. Еще французы есть, у которых мастерской не было, один чилиец… Дом все равно стоял пустой, а нам — деться некуда. Ну, полиция пока терпит, все равно фабрику эту скоро будут ломать. Вот уж тогда… Но может, мы за это время на ноги встанем. Нелегко, конечно. Художников тут, наверно, больше, чем полицейских, — сто пятьдесят тыщ одних зарегистрированных, а мы уж сверх того, представляешь? Ты-то сам не рисуешь?
— Можно будет попробовать, — сказал Гоч. — Я вообще еще только начинаю, пробую. Стихи начинал. Теперь можно живопись. Интересно.
— Молодой ты, — с завистью сказал Семен. — Тут молодому хорошо начинать. Лет с десяти. Годам к сорока и определишься. Ну что, пойдем погуляем? Все равно нынче уже не работа, так башка гудит от их граппы.
Они спустились по горбатой улочке и вошли в парк Монсури. Парк был прекрасен. На пруду, взметая серебряный след, мельтешили раскормленные утки. Мамы и дедушки прогуливали детишек. Деревья раскидисто красовались своим нестерпимым совершенством.
— Вот тут бы лечь, и уснуть, и ни о чем не думать, — сказал Семен.
— За чем дело? Поспим, — сказал Гоч. — Очень даже красивое место. Может, лучше и не найдешь во всем городе, зачем упускать…
— Характер у тебя счастливый, — сказал Семен.
— Невпрус считал, что я мало эмоционален.
— Это кто такой?
— Мой старший друг. Можно сказать, отец. Был еще диспетчер. Тоже большой друг. Он еще на химии.
— Это все было в той жизни, — сказал Семен.
Гоч задумался. У него все еще не было ощущения, что в его жизни произошла какая-то слишком уж существенная перемена. Пока он всего-навсего поменял Дижон (а может, и Москву) на Париж и предпринял еще одно путешествие. А Невпрус, Марина, диспетчер — разве они все умерли? Живут так же, как жили. Наверное, все же трудно будет повидаться с ними. Трудно, но разве совсем невозможно?
