— Вы все забыли о снабжении, — сказала толстая жена художника. — Может, вам, москвичам, все было просто, но когда я вспоминаю про там, так мороз по коже.
— Что да, то да, — сказал Жора — В здешнем универсаме не то что в вашем гастрономе на Восстания, а, Гоч?
— Но стол… — Семен грустно повел кистью руки над чертежной доской. — Разве у меня в Харькове в мастерской был такой стол? И главное — уже другой аппетит…
— Что да, то да, — сказал Жора. — Даже как-то не помню, чтоб я тут поел от пуза и с удовольствием, это так.
— Но свобода! — воскликнула вдруг полноватая молодая женщина и вся зарделась от смущения.
Кругом засмеялись, но Гоч посмотрел на нее внимательно. Она была ничья не жена и вообще непонятно было, кто она и откуда. Кто-то ее привел сюда, а может, она пришла сама. Во всяком случае, она сидела с краю совсем тихо, не претендуя ни на чье внимание. Звали ее Галя.
Смех стал всеобщим и несколько смущенным. Со свободой тут получилось что-то странное. Она оказалась не нужна. Никто не сочувствовал ни одной из здешних партий, хотя все дружно не любили коммунистов. Но вот хороши ли правые? Вряд ли, раз они так яростно нападают на эмигрантов (мы-то ведь все-таки не французы; конечно, черных давно пора поставить на место, это правда, арабов здесь тоже слишком много, но не приравняют ли они русских к арабам? Все может случиться).
— Как мине там не нужны были выборы, — сказал Жора, — так они мине и здесь не нужны.
Все были согласны с Галей, что здесь очень много свободы (многие считали, что ее даже слишком много), однако никто еще пока не мог объяснить, как можно ее использовать и каким боком это их всех касается. Вполне возможно, что свобода касалась только французов — они все-таки очень любят политику. Эмигрантов мало интересовала здешняя свобода. Их интересовала свобода в России — какие ни то, пусть хоть самые пустяковые послабления. Даже теперь, издалека эти послабления интересовали их больше, чем целые разделы здешней хартии вольности и конституции. И это было понятно. Например, если русских начнут хоть чуточку выпускать за границу, то смогут приехать мама, и тетя Люба, и брат Миша, приехать, повидаться, поплакать. Если в России включат международные телефонные автоматы (как было, например, до 1982 года), то можно будет звонить дешевле, и свободнее, и чаще. Если там разрешат посылки, разрешат зарубежные издания, разрешат выставки… Мало ли что могут там вдруг разрешить. Вот это называлось бы свободой, а тут… Что значит здешняя свобода? Здесь у них, почти у всех эмигрантов, до сих пор морока с паспортами и всякими неполноценными удостоверениями, с визами, с префектурой на острове Ситэ, так что полиция крепко держит их на приколе (покрепче, пожалуй, чем когда-то своя милиция). Деньги здесь были так же важны, как там, даже важнее, чем там, но отчего-то все же не приходило в голову ставить знак равенства между свободой и деньгами. И к тому же все они или почти все (даже какие-нибудь снабженцы) были дома какой-никакой элитой. Может быть, это и было главное.
— Выходит, что все вы чего-то не знали об этом мире? — спросил Гоч удивленно.
— Ничего мы не знали, — возмущенно сказала толстая жена художника. — Нас же не выпускали с выставками, как некоторых.
— Верней, мы читали кое-что, но мы не верили, — сказала Галя.
— А кое-какой лаже, наоборот, даже очень верили, — сказал Жора.
— Ну, а, скажем, основным главным книгам? — спросил Гоч.
— Что вы имеете в виду? «Краткий курс»? — спросила жена художника с вызовом.
— Нет, например, Библию, — сказал Гоч. — Зарубежных писателей-классиков.
— Ты забыл, что мы художники, — сказал Семен. — Мы вообще не так много читали, как вы. Ну, там «Мастеримаргариту», «Бабий Яр» Евтушенко, про что говорят, что надо обязательно прочесть. Мы и теперь.
— Все-таки наш кругозор расширился, — с достоинством сказала жена художника. — Я вот на Майорке уже два раза была.
— А раньше ты на Пицунде была, ты что, по-абхазски заговорила, что ли?
Гоч подумал, что Семен злоупотребляет правами хозяина.
— Наоборот, кругозор, по-моему, сузился, — продолжал Семен. — Про кого мы говорим? Все про тех же парижских эмигрантов, а нас тут три десятка. Все нам про них известно, как в деревне. Да у меня в Харькове, если хочешь знать, дома и гуцулы жили, и ребята из яхт-клуба, и горнолыжники, и туркмены… А тут я еще ни разу на лыжах не стоял.
— Ну ты даешь! Горнолыжник нашелся! — присвистнул Жора.
— Но, товарищи. Ведь это же все для души было, наш отъезд… — робко сказала Галя.
Гоч посмотрел на нее с нежностью и вступил в спор:
— Что ж, тогда ваша акция была бы абсурдной, но приемлемой. Но я, напротив, замечаю в вашей аргументации переоценку внешних факторов. Какие-то там политические свободы, продуктовое и промтоварное снабжение и, так сказать, перемещение тела в пространстве. Редко кто подумал о том, каково придется его душе от всех этих физических и психических перегрузок.
— А вашей душе? — ехидно спросила жена художника.
— Это все не по моей части, — сказал Гоч. — Я вообще выступал сейчас от имени одного моего друга, который живет в Москве. А может, он сейчас в Уйгурии.
— Вот где раньше шашлыки были хорошие, — с чувством сказал Жора, и все стали собираться домой.
Кто-то предложил Гале подвезти ее до дому, но она отказалась и сказала, что ей тут недалеко и она пешком. Поскольку никто больше не мог идти пешком, оставив машину Бог весть где, на произвол судьбы, то Гоч сам вызвался ее проводить.
— Так поступает человек оттуда, — сказал Жора. — Идет и сразу кадрит девушку. Или как это теперь называется?
— Поклеить, — сказала жена художника. — Дешевый клей.
— Нет, не тогда, а теперь? — настаивал Жора.
— Снять телку, — ответил Гоч и вышел вслед за Галей.
До второго перекрестка она успела поведать ему несложную историю своего перемещения в пространстве. Брат выехал по своей жене-полуеврейке-четвертьармянке. Она выехала по брату.
Из-за ограды парка Монсури тянуло ненадежной свежестью. Тротуар во мраке казался почти таким же незасранным, как в России. Из-за старомодного деревянного здания ресторана мерцал пруд.
— Вот здесь, в этом ресторане, любили отдыхать Ленин с Троцким, — сказала Галя душевно.
Гоч умилился и обнял ее за плечи. Пройдя квартал, они обнялись снова, еще теснее, и долго стояли в неподвижности. Гоч был растроган. Девушка была теплая, мягкая, от нее пахло поездом, как от Шуры, она не суетилась и не дергала его за молнию на штанах.
— Вы такой умный. И такой красивый, — сказала она. — Смотрите, у вас даже рука светится…
— Бывает, — сказал Гоч скромно.
Еще через два квартала он предложил ей вернуться в экспроприированный лабаз.
— Мы там сможем найти комнатку. Там даже есть одна незапертая, где картины не такие противные. И с вами мне будет тепло.
