Тимка ел быстро, наполняя свои защечные мешки. Он съел почти две трети просфорки, оставив кусочек в виде полумесяца. Но вдруг захрустел входной замок: отец возвращался из магазина. Катя быстро выхватила у Тимки объеденную просфорку, посмотрела кругом — куда бы сунуть? — карманчиков на платье не было, кинуть под диван, — выметут веником, а потом накажут, в унитаз — поздно, отец уже раздевается в прихожей. Катя подбежала к комоду, заглянула за него, но там было так широко, все видно, там просфорку не спрятать. Рядом с комодом стоял приемник-проигрыватель «Ригонда», Катя заглянула и увидела, что сзади красивой «Ригонды» картонная крышка, а в ней маленькие дырочки и две дырки побольше. Катя едва успела сунуть полумесяц в дырку, как отец вошел с авоськой, полной продуктов:
— Кать, где мама?
— У тети Сони, — ответила Катя, положив руки на «Ригонду».
Отец хмуро глянул сквозь очки и унес авоську на кухню.
— Опять хомяк на столе? — раздался его недовольный голос.
— Я заберу, пап, — ответила Катя.
Катя заглянула: хлебный полумесяц исчез в «Ригонде» бесследно. Она забрала озирающегося Тимку со стола и отнесла на кухню, опустила в его стеклянный домик.
— Стол для людей, пол для хомяков, — бубнил отец, разбирая пакеты со снедью. — На столе мы едим, на столе трапеза, которую я благословляю каждый день. В последний раз, слышишь?
— Слышу, — ответила Катя.
Про просфорку отец не спросил ни в тот день, ни на следующий.
А теперь Тимка хотел этот оставшийся, завалившийся в «Ригонду» кусочек.
Сотникова открыла глаза. Она лежала в реанимационном блоке. И поняла, что в Сияющее Море Радости она не попала. Убогий земной мир снова окружил ее. Рядом в синем и белом халатах, стояли двое бородатых людей. С недовольством она стала вглядываться в них. В одном из них она узнала своего мужа Василия. Другой бородатый был врачом.
— Катенька, — произнес Василий, беря ее руку.
Она смотрела на него, словно видела впервые, хотя и вспомнила, кто он в ее земной жизни.
— Катенька, ты слышишь меня?
Она пошевелила губами. Они были сухими, шершавый язык потерся о них. Она сглотнула. Глотать было очень больно, почти невозможно. Но в простреленной груди ни боли, ни тяжести не было.
— Да, — прошептала она и почувствовала, что в правой ноздре у нее трубка.
— Милая, ты жива, — улыбнулся Василий.
— Да, — скорбно согласилась она.
— Чудо. Пуля не задела ни сердца, ни позвоночника, ни пищевода, никаких внутренних органов! — голос Василия задрожал от радости. — Чудо, Катюша! Чудо, радость моя!
Она смотрела на его осунувшееся бородатое лицо. Это тусклое, изможденное, обсосанное земной жизнью лицо обещало всю ту же серую, ограниченную, убогую, знакомую до тошноты земную жизнь.
— Наклонись, — прошептала Сотникова.
— Вам нельзя много разговаривать, — предупредил врач и отошел к соседней больной, лежащей с закрытыми глазами под капельницей и с такой же кислородной трубкой в носу.
Василий приблизил свое лицо, отчего оно стало для нее еще невыносимей. Каждая морщина этого лица, каждый волос в бороде, казалось, говорил ей: «Это наша жизнь, другой не будет».
Сотникова провела языком по губам и негромко заговорила:
— Помнишь «Ригонду», которая стоит у моего отца?
— «Ригонду»? — наморщил лоб Василий.
— Приемник «Ригонда». У него стоит. Возле пианино.
— Да, да, конечно, помню, — закивал он, гладя ее руку. — Отец тоже жутко переживает, даже хотел…
— Открой в нем заднюю панель, найди там кусочек просфорки.
Василий серьезно кивнул.
— И принеси мне его сюда. Немедленно.
Василий покосился на врача. Тот, подозвав сестру, занялся соседней больной.
— Катенька, тебе нужен покой… — зашептало лицо Василия.
— Немедленно, — произнесла она, отводя глаза. — Немедленно. Немедленно.
— Хорошо, хорошо, я все сделаю, — противно и знакомо затряс он лысеющей головой.
— Сегодня. Немедленно, — хрипло шептала она.
— Хорошо, — кивнул он. — Сашу не пустили сюда, он тоже здесь, в коридоре. Он так плакал, когда узнал.
Она вспомнила, что у нее есть сын. Это не вызвало у нее никаких чувств. Потом вспомнила своего отца на инвалидной коляске. Отец показался ей далеким, словно в перевернутом бинокле. Она вспомнила, что ее мать давно уже умерла. И добрая бабушка умерла.
— Принеси мне сегодня, — повторила она.
— Все сделаю, дорогая, не волнуйся. Принесу просфорку. И иконку принесу. Полина заказала сорокоуст, когда узнала, сразу пошла в храм и заказала. Чудо случилось, слава Богу. А этого гада пристрелили, этого мента, оборотня, сволочь эту, наркомана поганого. Его больше нет, Катенька, забудь. Четверых женщин насмерть застрелил, троих ранил. Пристрелили его, как бешеную собаку, отморозка. О тебе по всем каналам говорят. Ты — герой, Катюша. Василенко мне звонил, Сегдеева звонила, Аня звонит каждый час, Николай звонит. И эта, из прокуратуры, та самая, как ее, Малавец, справлялась, предлагала помощь, любые связи, такая душевная женщина, сказала, что все с вашим делом уладилось, а мы что про нее думали, а?
— Сегодня, — Сотникова закрыла глаза в надежде снова увидеть сияющего Тимку.
Но перед глазами была тьма.
— Вам пора уходить, — раздался голос врача. — Вы знаете, мы вообще сюда никого не пускаем.
— Катюш, я приду. — Она почувствовала на своей щеке бороду мужа.
Но глаза не открыла.
Облизнула губы.
— Попить хотите? — раздался женский голос.
Сотникова открыла глаза. Рядом стояла медсестра с поильником.
— Да.
Сестра напоила ее.
— Сколько я здесь? — спросила Сотникова.
— Со вчерашнего дня.
— Сейчас утро?
— Двенадцать часов. Скоро будем обедать.
Сотниковой захотелось помочиться.
— Мне можно встать?
— Нет.
— Я в туалет хочу.
— Вы в памперсе.
— А… — Сотникова потрогала себя под тонкой простыней, почувствовала памперс.
— Я… у меня сильное ранение?
— У вас все обошлось чудесным образом, — улыбнулась медсестра. — Пуля прошла навылет, ничего не задев. Скоро вас переведут в обычную палату.
Сотникова стала мочиться, глядя на свои руки. Только сейчас она заметила, что ее роскошные накладные ногти сняли.
Вечером пришел муж. Он принес свежую просфорку, иконки Богородицы и Целителя Пантелеймона. Сотникова хотела закричать на него из последних сил, но потом передумала, поняв, что этот человек с тусклым лицом ничем ей не поможет. Она потребовала, чтобы к ней пустили сына. Когда тринадцатилетний Саша подошел к ее кровати и поцеловал ее, она взяла его руку:
