Отшвырнув разбитый молот, Ха достал пистолет и добил покалеченных.
– Не так просто найти наших. – С усталой улыбкой Адр вытер пот со лба.
– Зато какое это счастье – находить! – улыбнулась я.
Мы обнялись, кусочки льда хрустели у нас под ногами. Мое сердце чувствовало каждую льдинку.
Выйдя из здания, мы услышали выстрелы неподалеку.
– Это что такое? – спросил Ха у майора.
– Вы же приказали, товарищ генерал, остальных – к высшей мере, – ответил майор.
– Болван, я сказал – на хуй.
– Виноват, товарищ генерал, не понял, – заморгал Горбач.
Ха махнул на него рукой, пошел к машине:
– Всех вас чистить надо, разгильдяи!
За две недели мы объездили восемь лагерей, простучали девяносто два человека. И нашли только одного живого. Им оказался сорокалетний вор-рецидивист из Нальчика Савелий Мамонов по кличке Домна. Кличка эта была дана ему за татуировку на ягодицах: двое чертей с лопатами угля в руках. Во время ходьбы черти как бы закидывали уголь ему в анус. Но это была не единственная татуировка на полноватом, коротконогом и волосатом теле Домны: грудь и плечи его покрывали русалки, сердца, пронзенные ножами, пауки и целующиеся голуби. А посередине груди был вытатуирован Сталин. От ударов ледяного молота лик вождя стал обильно кровоточить. К этому окровавленному Сталину я прижала ухо и услышала:
– Шро… Шро… Шро…
Сердце мое почувствовало пробуждение другого сердца.
Это переживание ни с чем не сравнимо.
Слезы восторга брызнули из моих глаз, и окровавленными губами я прижалась к некрасивому, грубому, иссеченному шрамами лицу обретенного брата:
– Здравствуй, Шро.
Мы разрезали его путы, сняли повязку со рта. Тело его бессильно сползло на пол, глаза закатывались, а из губ слышался слабый, но злобный шепот:
– Сучары рваные…
Потом он потерял сознание. Ха и Адр целовали ему руки. Я плакала, трогая его коренастое тело, десятки лет носившее в себе запечатанный сосуд Света Изначального. Отныне этому телу суждено было жить.
Через месяц мы сидели с Шро в ресторане наверху гостиницы «Москва». Стоял теплый и сухой августовский день. Слабый ветерок колебал полосатый тент. Мы ели виноград и персики. Внизу раскинулся главный русский город. Но мы не смотрели на него. Шро держал мои руки в своих татуированных грубых руках. Наши голубые глаза не могли расстаться ни на секунду. Даже когда я вкладывала виноградину в губы Шро, он продолжал смотреть на меня. Мы почти не разговаривали на земном языке. Зато сердца наши трепетали. Мы готовы были оплести друг друга руками и упасть где угодно – здесь, над Москвой, в метро, на тротуаре, в подъезде или на помойке. Но наши чувства были столь высоки, что самосохранение было частью их.
Мы берегли себя.
И наши сердца.
Поэтому давали говорить им только в укромных местах. Где не было живых мертвецов.
– А мы могем помереть? – вдруг спросил Шро после многочасового молчания.
– Это уже не важно, – ответила я.
– Почему?
– Потому что мы встретились.
Он прищурился. Задумался. И заулыбался. Стальные зубы его засверкали на солнце.
– Я понял, сестренка! – радостно прохрипел он. – Я все, бля на хуй, понял!
Мы все понимали всё: и юная я, и угловатый Шро, и мудрый Ха, и беспощадный Адр, и старая Юс.
Мы делали великое дело.
И время отступало перед вечностью. А мы проходили сквозь время, как лучи света сквозь ледяную толщу. И достигали дна…
В сентябре и октябре мы посетили восемнадцать лагерей в Мордовии, Казахстане и в Западной Сибири. Почти двести ледяных молотов было разбито о худые грудины заключенных, но только два сердца заговорили, назвав свои имена:
– Мир.
– Софре.
Нас стало семеро.
И мы продолжали поиски в низших слоях. Новая установка Ха была во многом продиктована временем: репрессивный аппарат слишком быстро и непредсказуемо уничтожал советскую элиту. Уцелеть в сталинской мясорубке высокопоставленным людям было трудно. Никто не был уверен в своей безопасности, никто не был защищен от репрессий. Даже те, кто пил со Сталиным по ночам и пел с ним грузинские песни.
Поэтому мы даже не делали попыток найти своих среди партийных и военных бонз. Потери 30–40-х навсегда отрезвили Ха.
Но лагеря тоже не решали проблему поиска. Трое найденных там братьев были жалкой наградой за огромный риск и скрупулезную подготовку.
Ха и Адр разработали новый план поиска: надо было ехать на север России, в Карелию, на Белое море, в земли, богатые русыми и голубоглазыми.
При поддержке своего патрона, всесильного Лаврентия Берия, в МГБ Ха создал спецотряд «Карелия» якобы для поиска дезертиров и немецких пособников, скрывающихся в лесах Карелии. Это было небольшое, но мобильное подразделение, состоявшее из бывших оперативников СМЕРШа, призванных во время войны бороться с немецкими шпионами и диверсантами. Однако следуя традиционной практике НКВД, смершевцы в основном занимались фабрикацией фальшивых дел, арестовывая невинных красноармейцев и выбивая из них необходимые показания, после чего новоиспеченных «немецких шпионов» благополучно расстреливали.
Шестьдесят два головореза-смершевца, отобранные Ха в спецотряд «Карелия», подчиняющийся лично Берия, были готовы выполнить любое приказание. Эти воистину беспощадные люди воспринимали род человеческий как мусор и получали высшее удовлетворение от простреленных затылков. Отрядом руководил Адр.
В апреле 1951 года отряд приступил к выполнению секретной операции «Невод»: прибыв в Карелию, в городок Лоухи, оперативники принялись арестовывать голубоглазых блондинов и блондинок. Их доставляли в Ленинград, где в подвалах «Большого Дома» мы с Ха, Шро и Софре простукивали их.
Это была тяжелая работа. Иногда нам приходилось простукивать до 40 человек в день. К вечеру мы валились с ног от усталости. Лаборатория, в которой трое зеков-инженеров раньше изготовляли молоты, не справлялась. К инженерам посадили еще пятерых, увеличив план втрое, они работали по 16 часов в сутки, делая по 30 молотов ежедневно. Самолетом их доставляли в Ленинград, чтобы в сумрачном подвале МГБ мы разбивали их о белокожие карельские груди.
Руки и лица наши были иссечены осколками разлетающегося льда, мышцы рук стали железными, ныли и болели, из-под ногтей временами сочилась кровь, ноги распухали от многочасового стояния. Нам помогала жена Ха. Она обтирала наши лица, забрызганные карельской кровью, подавала теплую воду, массировала руки и ноги.
Мы работали как одержимые: ледяные молоты свистели, трещали кости, стонали и выли люди. Внизу, этажом ниже непрерывно гремели выстрелы – там добивали пустышек. Их было как всегда – 99 %. И только один процент составляли живые. Но сколько радости доставляли нам эти единицы из сотен!
