— Да нет, — заворочался на сиденье Перхуша.
— Сиди. Ща пожрать принесу.
Перхуша остался сидеть.
Бахтияр вернулся с пиалой лапши и ложкой:
— Велено накормить тебя.
— Благодарствуйте, — поклонился Перхуша, принимая еду.
Хоть в закуте было и не очень светло, он различил в лапше куриное крылышко. И с удовольствием принялся есть. Лошади в капоре, чуя, что хозяин ест, зафыркали и заржали.
— Ну, ну! — прикрикнул на них Перхуша, тюкнув ложкой по капору. — Вам еще ехать, не до еды...
Лошади стихли. И только задира чалый недовольно заржал.
— Вот я тебя, разбойник... — ласково бормотал Перхуша, жуя вкусную курятину.
Он с удовольствием обглодал, а потом изгрыз куриное крылышко.
«Добрые люди, — думал он, быстро потея от горячей еды. — Хоть и витаминдеры...»
Прозрачная пирамида издала тонкий, свистящий звук и испарилась. Горелка погасла. И в ту же секунду над столом, отделяя четверых сидящих от остального пространства и мира, сомкнулась моментально прозрачная полусфера из тончайшего живородящего пластика, настолько тонкая, что только этот звук смыкания, похожий на лопающийся, непомерно большой мыльный пузырь или на полусонное размыкание влажных губ великана, выдал ее возникновение.
— Мадагаскар, — слабеющими губами произнес Задень традиционное приветствие пользующих витаминдеров.
Доктор хотел ответить «Раксагадам», но тут же провалился в другое пространство. Серое пасмурное небо. Редкие снежные хлопья. Они падают из этих серых туч. Падают, падают. Пахнет сырой зимой. Оттепель? Или ранняя зима. Слабый ветер доносит запах дыма. Нет. Так пахнет баня, которую топят по-черному. Приятный запах. Запах горящей бересты. Он шевелит головой. Раздается глухой всплеск. Возле затылка. Он опускает глаза. Возле лица — жидкость. Не вода. Она густая и пахнет знакомо. Знакомый, знакомый запах. Но слишком густой. Подсолнечное масло! Он по горло в масле. Он сидит в какой-то емкости, наполненной подсолнечным маслом. Это черный котел, большой котел с толстым краем. Вокруг котла большая площадь. Площадь, заполненная людьми. Как их много! Их сотни, сотни. Они стоят тесно. Какая большая, огромная площадь. Дома окружают ее. Это европейские дома. И огромный собор. Он где-то видел этот собор. Кажется, это Прага. Очень похоже. Да, наверно, Прага. А может, и не Прага. Варшава? Или Бухарест. Краков? Наверно, все-таки Варшава. Ее главная площадь. И на этой площади сотни, сотни людей. Они стоят и смотрят на него. Он хочет пошевелиться. Но не может. Он связан. Связан толстой веревкой. Связан так, словно он в материнской утробе. Ноги согнуты в коленях, прижаты к груди, притянуты веревкой. А руки привязаны к щиколоткам ног. Он шевелит пальцами. Они свободны. Он трогает собственные ступни. Запястья крепко привязаны к щиколоткам. Он сидит на дне котла. Он касается дна котла. Он как поплавок. Так он учился плавать. Мальчиком он изображал поплавок. Это было давно. На широкой реке. Было солнечно и тепло. Отец стоял на берегу в широкой соломенной шляпе. Отец смеялся. Его очки блестели на солнце. А он изображал поплавок и смотрел на отца. На берегу стояли две лошади и пили из реки. На одной из лошадей сидел голый мальчик и презрительно смотрел на него. А он изображал поплавок. Но это было давно. Очень давно. А сейчас он связан. И в этом котле. Котел стоит на возвышении. Это помост. Его края сбиты скобами из толстых бревен. Он различает их. Черный толстый край котла загораживает почти весь помост. Котел стоит на чем-то. И две толстые цепи идут внатяг от проушин котла к двум свежеобтесанным столбам. Цепи обмотаны вокруг этих столбов. Обмотаны ровно по четыре раза. И прибиты большими коваными гвоздями. Эти столбы тоже на помосте. А за помостом начинается толпа. Она смотрит на него. Многие улыбаются. Вдалеке, возле собора что-то читают торжественно, нараспев. Латынь? Нет. Польский. Нет, это не польский. Это какой-то другой язык. Сербский? Или болгарский? Румынский! Скорее всего, румынский. Они читают что-то. Читают торжественно. Даже слегка поют. Нараспев читают про него! И все слушают. И смотрят на него. То, что читают, касается только его. Они читают что-то про него. Читают долго. Он пытается придвинуться к краю котла, чтобы хоть опереться о него подбородком и подтянуться. Но вдруг обнаруживает, что та веревка, что стягивает его щиколотки и запястья, привязана к днищу котла и удерживает его тело в середине котла. Она притянута к еще одной проушине, которая находится на дне котла, сразу под ним. Он трогает пальцами эту проушину. Она гладкая, полукруглая. В нее продета толстая веревка. Он понимает, что не может никак выбраться из этого котла. Даже со связанными руками и ногами. Проушина не отпустит его. Он кричит от ужаса. Толпа громко смеется, улюлюкает. Люди строят ему рожи, показывают пальцами. Женщины держат на руках детей. Дети смеются и дразнят его. Он дергается изо всех сил. И на секунду теряет сознание от ужаса. Но тут же приходит в себя, начиная захлебываться противным, вонючим маслом. Масло попадает в рот и нос, он кашляет, мучительно кашляет. Омерзительное постное масло! Как оно воняет. Как его много. Им легко захлебнуться. Оно тяжко колышится вокруг его тела. Этим маслом бабушка поливала кислую капусту. Теперь его так много! Оно душит своим запахом. Только слабый ветерок помогает не задохнуться. От этого запаха кружится голова. Редкие и крупные снежинки падают в масло и исчезают. Падают и исчезают. Падают и исчезают. Как им хорошо. Они ни к чему не привязаны. И никому ничего не должны. Но вот чтец торжественно и громко выкрикивает последнее слово. И толпа ревет. Она ревет, вскидывает вверх руки. Ревет так, что рев резонирует в котле и возле чугунных краев возникают еле заметные крошечные волны. И тут же кто-то входит на помост. Это подросток с факелом. Он в замшевой курточке с медными пуговками, красных панталонах и красных туфельках с загнутыми кверху носами. Его лицо прекрасно. Лицо, как у ангела. Длинные каштановые волосы плавно ниспадают на плечи. На голове у подростка — красный берет с соколиным пером. Подросток поднимает вверх факел. Толпа ревет. Он опускает факел под котел, наклоняется сам. Виден только берет подростка. Дрожит перышко соколиное. Раздается слабый треск, потом сильнее. Судя по всему, это вспыхивает просмоленный хворост. Треск становится громче. Темный дым выбивается из-под котла. Подросток уходит с помоста. Его берет с пером мелькает уже в толпе. Толпа ревет, улюлюкает. Он делает еще одну отчаянную попытку освободиться, напрягаясь так, что выпускает газы. Они всплывают медленными пузырями вокруг него. Но веревки не поддаются. Он дергается, глотая масло, кашляя и хватая ртом воздух. Масло плещется вокруг. Вонючее, густое масло. Но котел неподвижен. Его нельзя даже раскачать. Он кричит так, что эхо его голоса, отразившись от собора, возвращается к нему трижды. Толпа слушает, как он кричит. Потом ревет и хохочет. Он начинает плакать и бормотать о своей невиновности. Он рассказывает толпе про себя. Он называет свое имя. Имя своей матери. Своего отца. Он говорит о чудовищной ошибке. Он ничего не сделал плохого людям. Он рассказывает о своей благородной профессии врача. Он перечисляет имена больных, которых он спас. Он призывает Бога в свидетели. Толпа слушает и хохочет. Он говорит о Христе, о любви, о заповедях. И вдруг чувствует пятками, что дно котла стало теплым. Он вопит от ужаса. И снова на секунды теряет сознание. И снова масло, вонючее масло приводит его в чувство. Он приходит в сознание от того, что глотает масло. Он давится маслом. Его рвет маслом в масло. Толпа хохочет. Он хочет сказать им о своей невиновности, но не может. У него перехватывает дыхание. Он кашляет. Кашляет мучительно. Почти с криком. Днище котла нагревается. Только центральная проушина, проушина на дне еще прохладна. Она толстая, выступает из днища. Пальцы его держатся за проушину. Он прокашливается. Собирается с мыслями. Успокаивает себя. И обращается к толпе с речью. Он говорит о вере. О том, что ему не страшно умирать. Потому что он человек верующий. Он рассказывает свою жизнь. Ему не стыдно за свою жизнь. Он старался жить достойно. Старался делать добро и приносить пользу людям. Конечно, бывали ошибки. Он вспоминает девушку, которую он сделал женщиной и которая сделала от него аборт. И как он узнал, она уже не смогла потом иметь детей. Он вспоминает, как студентом на студенческой вечеринке в общежитии он, напившись пьяным, бросил из окна бутылку и попал прохожему по голове. Он рассказывает, как однажды не поехал к больному и больной умер. Он много лгал за свою жизнь. Он злословил на друзей и коллег. Он рассказывал гадости о женщине, с которой жил. Он иногда жалел денег для родителей. Он не очень хотел заводить детей. Хотел пожить свободно, наслаждаться жизнью. Во многом из-за этого они с женой и расстались. Он раскаивается в содеянном. Он плохо отзывался о властях. Он желал России провалиться в тартарары. Он смеялся над русским человеком. Он смеялся над Государем. Но он никогда не был преступником. Он был законопослушным гражданином. Он всегда исправно платил налоги. Дно котла становится горячим. Напрягшись, он опирается ногами на проушину. Она чуть теплая. Руками он удерживает собственные ноги на проушине. Он говорит, что самое страшное на свете — когда казнят невиновного человека. Эта казнь гораздо страшнее убийства. Ибо убийство совершает преступник. Но даже преступник, совершая убийство, дает шанс жертве спастись. Жертва может убежать, вырвать из рук убийцы нож, позвать на помощь. Убийца может промахнуться, оступиться. Или просто ранить жертву. Когда же казнят человека, ему не оставляют никаких шансов на спасение. В этом ужас и беспощадность смертной казни. Он всегда был и остается противником смертной казни. Но то, что происходит сейчас на главной площади этого города, гораздо страшнее смертной казни. Ибо это смертная казнь невиновного. Если они все собрались здесь, чтобы казнить его, невиновного, тогда они совершают великий грех. И грех этот будет лежать вечным позором на их городе, на их детях и внуках. Он чувствует, как масло, нагреваясь у дна, всплывает вверх теплыми, восходящими потоками, вытесняя прохладное масло. Масло теплое теснит масло холодное. А холодное масло опускается вниз. Чтобы нагреться на дне и стать теплым маслом. И всплыть наверх. Он говорит о детях, стоящих здесь, сидящих на плечах отцов. Дети видят, как его казнят. Они вырастут и узнают, что он был невиновен. Им будет стыдно за своих родителей. Им будет стыдно за свой город. Это прекрасный, красивый город. Он создан не для казней, а для радостной, благополучной жизни. Его пятки соскальзывают с проушины и касаются дна. Дно горячее. Он быстро отталкивается пятками от дна и обхватывает ступнями проушину с веревкой, держится за веревку. Он говорит о вере. Вера должна делать людей добрее. Люди должны любить людей. Два тысячелетия минуло со смерти Христа, а люди по-прежнему не научились любить друг друга. Не почувствовали свое родство. Не прекратили ненавидеть друг друга, обманывать, грабить. Люди не прекратили убивать друг друга. Могут ли люди не убивать людей? Если это возможно в одной семье, в одной деревне, в одном городке, то почему это невозможно хотя бы в одной стране? Проушина нагревается. Ступням становится горячо. Он отдергивает их, но они тут же опускаются на дно. Дно очень горячее. Ступни отдергиваются. Но не могут висеть в масле. Им приход ится опираться на что-то. Он опускается на дно ягодицами и обжигает их. Подкладывает пальцы под ягодицы и под пятки. Опирается пальцами на горячее дно. Потом на проушину. Дым от костра вьется вокруг котла, попадает ему в глаза. Он закрывает глаза и кричит, что они все преступники. Что их город будут судить международным трибуналом. Что они совершают преступление против человечности. Что по приговору международного трибунала их всех посадят в тюрьму. Что на их город сбросят атомную бомбу. Толпа смеется и улюлюкает. Масло становится горячим. Горячие потоки всплывают кверху. Они, как язычки плавного пламени, лижут его спину. Лижут грудь. От них нельзя ничем заслониться. Они становятся все горячее. Проушина уже горячая. Он набирает в легкие воздух. И изо всех сил кричит. Он проклинает этот город. Он проклинает этих людей на площади. Он проклинает их родителей и их детей. Он проклинает их внуков. Он проклинает их страну. Он начинает рыдать. Он изрыгает все ругательства, которые только знает. Он выкрикивает эти ругательства, рыдая и плюясь. Масло плещется вокруг его головы. На проушину уже совсем невозможно опираться. Она горячая. Очень горячая. А дно котла уже страшно горячо. К нему нельзя даже прикоснуться. Он отталкивается от проушины и повисает в масле. Отталкивается и повисает. Отталкивается и повисает. Отталкивается и повисает. Отталкивается и повисает. Он пляшет в масле. Пляска в масле! Он начинает выть. Пляска в масле! Он воет, обращаясь уже не к толпе, а к крышам домов, ограждающих площадь. Пляска в масле! Это черепичные старые крыши. Пляска! Под ними живут люди. Пляска! Семьи. Пляши! Там женщины готовят завтраки. Пляши! Штопают белье. Пляши! Дети плачут и играют. Пляши! Дети прижимаются к матерям. Пляши! И спят в своих кроватках. Пляши! Дети спят, спят, спят. В своих кроватках. Подушечки, расшитые подушечки. Матери вышивают на подушках цветы. На подушках спят дети. Спят, спят, спят. И не просыпаются. Днями спят. Можно спать днями. И не просыпаться. Никто за это не казнит. Если ты не проснешься. Если будешь спать. Он кричит и умоляет разбудить его. Он верит детям. Он верит голубям на черепичных крышах. Он любит голубей. Голуби могут простить его. Голуби прощают всех людей. Голуби не убивают людей. Я умру? Голуби любят людей. Я умру? Голуби спасут его. Я умру? Он превратится в голубя. Я умру? Он улетит. Я умру! Толпа начинает петь и раскачиваться. Ямру! Что это? Ямру! Народная песня? Ямру! Песня этого народа? Ямру! Этого прекрасного народа. Ямру! Этого проклятого народа. Ямру! Этого злого народа. Ямру! Народ поет. Ямру! Народ поет и раскачивается. Ямру! Они хотят его прекрасной смерти. Ямр! Но он превратится в голубя и улетит. Ямр! Нет, это хор из «Набукко». Ямр! Они поют. Ямр! Va, pensiero, sull’ali dorate!
Ямр! И раскачиваются. Ямр! Поют. Ямр! Раскачиваются. Ямр! Поют. Ямр! Раскачиваются. Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ямр! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям! Ям!
