Доктор снял малахай, перекрестился и поклонился этому родному, холодному, белому и свистящему пространству.
— Н-но! — послышался глухо в закуте голос Перхуши.
Самокат выполз в прорезь, покидая войлочное тепло закута.
Доктор надел малахай и закричал, расставив руки, словно желая обнять эту метель, как Перхушу, и прижать к своей груди:
— Ого-го-о-о-о-о!
Метель завыла в ответ.
— Не улеглося, барин, — усмехался Перхуша. — Вон как гуляет!
— Едем! Едем! Еде-е-е-ем! — закричал доктор.
— Прямо поедешь — прямо в село и приедешь! — крикнул Бахтияр, прячась в закуте.
— Отлично! — кивнул ему доктор.
— А ну-ка, захребетны-ы-ы-я! — вскрикнул тонким голосом Перхуша и засвистал.
Отогревшиеся и поевшие лошадки взяли бодро, и самокат покатил по полю. Метель за это время не усилилась и не ослабла: мело так же, так же неслись снежные хлопья, так же плохо было видно впереди и по сторонам. Перхуша, тоже отогревшийся, поевший и даже успевший малость вздремнуть, совсем уже не знал, куда ехать, но не испытывал по этому поводу никакого беспокойства. Тем более что от доктора пошла такая волна уверенности и правоты, что сразу как-то смыла с Перхуши всяческие сомнения и всякую ответственность.
Он правил, поглядывая на отогревшийся нос доктора.
Этот большой нос, совсем недавно растерянноозябший, посиневший, сочащийся соплями, пугливо прячущийся в цигейковый воротник, теперь источал такую уверенность и бодрость, победоносно рассекая, словно киль корабля, клубящееся пространство, что Перхуше стало как-то озорно и радостно.
«Слон вывезет!» — весело думалось ему.
Доктор то и дело похлопывал его по плечу, не пряча довольного лица от ветра. Доктору было очень хорошо. Ему давно так не было хорошо.
«Какое чудо — жизнь! — думал он, вглядываясь в метель так, словно видя ее впервые. — Создатель подарил нам все это, подарил совершенно бескорыстно, подарил для того, чтобы мы жили. И он ничего не требует от нас за это небо, за эти снежинки, за это поле! Мы можем жить здесь, в этом мире, просто жить, мы входим в него, как в новый, для нас выстроенный дом, и он гостеприимно распахивает нам свои двери, распахивает это небо и эти поля! Это и есть чудо! Это и есть — доказательство бытия Божия!»
Он с наслаждением вдыхал морозный воздух, радуясь прикосновению каждой снежинки. Он во всей полноте, всем существом своим осознал мощь нового продукта — пирамиды. Шар и куб дарили радость невозможного, недосягаемого, чего нет и никогда не будет на земле, о чем человек грезит в самых затаенных, самых необычных снах: жабры, крылья, огненный фаллос, телесная мощь, перемещения в удивительных пространствах, любовь к неземным существам, совокупления с крылатыми чаровницами. Это радость сокровенных желаний. Но после шара и куба жизнь земная казалась убогой, серой, заурядной, словно лишенной еще одной степени свободы. Тяжело было возвращаться в мир человеческий после шара и куба...
Пирамида же словно заново открывала жизнь земную. После пирамиды хотелось не просто жить, а жить как в первый и последний раз, петь радостный гимн жизни. И в этом было подлинное величие этого удивительного продукта.
Доктор потрогал ногой пакет с пирамидами под сиденьем: «Червонец штука. Дороговато, конечно. Но стоит, стоит этих денег... А то место я вроде бы запомнил. Сколько же этот ротозей Дрёма потерял там пирамидок? Пять, шесть? А может, целый сундук? У них ведь сундуки продуктовыя, каждый специально обустроен для своего продукта — один для шаров, другой для кубов, а этот для пирамидок. Как они там в сундуке ловко уложены — без зазора, как монолит... Высокотехнологическое производство. Неужели целый сундук посеял? Сколько же там их? Двадцать? Сорок? Лежат теперь под снегом... Целое состояние...»
— А вот, барин, и Посад! — выкрикнул Перхуша.
Из метели надвинулись редкие избы Старого Посада.
— Щас спросим дорогу!
— Спросим, братец, спросим! — Доктор с силой хлопнул Перхушу по ватной коленке.
Самокат съехал со снежной целины на занесенную посадскую улицу. Во дворах залаяли собаки. Подкатили к одной избе. Перхуша спешился, стукнул в ворота. Доктор, сидя на своем месте, закурил, жадно втянул дым.
На стук долго не отзывались. Потом вышла баба в наброшенном тулупе. Коротко переговорив с ней, Перхуша все понял и, довольный, воротился к доктору:
— Так и знал, барин! До рощицы доедем, а там развилье, наша — направо! И прямой тракт, прямо до вашего Долгого, никуды не сворачивать! Всего-то четыре версты!
— Отлично, братец! Преотлично!
— До сумерек развилье найдем, а там и слепой доедет!
— Поехали! Поехали!
Они уселись, запахнулись и покатили. Старый Посад быстро кончился, дорога пошла кустарником, мелькнули из-под снега темные бобылки камыша.
«Вот как! — качнул головой Перхуша. — И камыша посадские не режут. Хорошо живут!»
Он вспомнил, как они с покойным отцом по осени резали камыш, а потом вязали его и крыли камышом избу. Каждый год на крышу подкладывали камыша. И крыша была толстой и теплой. А потом сгорела.
— Козьма, скажи мне, братец, что для тебя в жизни самое главное? — вдруг спросил его доктор.
— Главное? — заулыбался по-птичьи Перхуша и сдвинул с глаз шапку. — А не знаю, барин... Главное — чтоб все было ладно.
— Что значит — ладно?
— Ну, чтоб лошадки здоровы были, чтоб хлеба было на что купить... да и самому чтоб без хворости.
— Ну, хорошо, допустим, что лошадки твои здоровы, сам ты тоже здоров, деньги есть. Что еще?
Перхуша задумался:
— И не знаю даже... Думал как-то пасеку завести. Хоть бы домика три.
— Допустим, завел ты пасеку. Что еще?
— А чего мне еще! — рассмеялся Перхуша.
— Неужели, кроме этого, тебя больше ничего не интересует?
Перхуша пожал плечом:
— Не знаю, барин.
— Ну, чтоб ты хотел в жизни изменить?
— В своей-то? А ничего. Мы своей жистью довольны.
— Ну, а может, вообще в жизни?
— Вообще? — Перхуша почесал лоб рукавицей. — Чтоб злых людей поменьше было. Вот чего.
— Это хорошо! — серьезно кивнул доктор. — Не любишь злых?
— Не люблю, барин. Я злого человека за версту объеду. Я как со злыднем столкнуся — словно заболею. Рвать тянет, будто падали наелся. Вон, мельник этот. Как его увижу, как заслышу — тошнота такая подступит — два пальца в рот совать не надо. Не понимаю я, барин, зачем людям зло.
— Злых людей не бывает. Человек добр изначально, ибо создан по образу и подобию Божиему. Зло — ошибка человека.
— Ошибка? Да больно много этой ошибки-то. Я вон, мальцом был когда, не мог видеть, как кого секут. Меня секли — пожалуйста, поплачу, и все. А когда кого раскладывать на лавке начинают, мне прям плохо делалось, чуть не падал. А подрос когда, как драку увижу — так тоже плохо, словно бревна ворочаю. Тяжкая это ошибка, барин.
