К его изумлению, Романо не вырывался, напротив, тесно прильнул к нему. Константин все так же непроизвольно обнял его правой рукой, а левой – доселе праздной и неуклюжей – стал гладить жесткий ежик волос, тонкую прямую шею мальчика. Долго стояли они так, прижавшись друг к другу, с закрытыми глазами, гладкая щека к щеке, где уже пробивалась щетина, – стояли, всем существом ощущая отсутствие желания, огромную усталость, огромное облегчение и, главное, бесспорную и взаимную убежденность в том, что их общая жизнь и началась и окончилась сейчас, в этот миг. Так по крайней мере подумал Константин, да, видимо, и Романо тоже, ибо у него вырвалось хриплое, лающее рыдание, и он, еще крепче прижавшись к своему другу, обхватил его обеими руками.
– Константин, – проговорил он, – Константин… да… я осторожен!
Заря уже заливала небо, и теперь они видели друг друга, различали черты лица, но не находили смешным это объятие в холодных рассветных ароматах: один из них недавно вышел из постели женщины, другой – из постели ночи, и каждый знал, что ни о чем не спросит другого. Они даже не осмеливались разомкнуть руки, боясь взглянуть друг другу в глаза.
– Романо, прошу тебя, будь осторожен, – повторил Константин. – Будь осторожен, ты же знаешь, что я не хочу… что я не перенесу…
– Не беспокойся, – ответил Романо, слегка повернув голову, так что его губы коснулись шеи Константина, и у того дрогнули веки. – Не беспокойся, – выдохнул он в эту знакомую и незнакомую ему кожу, – я не смог бы жить без тебя.
Отвернувшись друг от друга, они медленно разошлись и удалились каждый в свою сторону, исполненные удивления, покоя и странного удовлетворения. Константин фон Мекк никогда еще так близко не касался истинной любви. И Романо, конечно, тоже, но в его возрасте это было куда понятнее.
Глава 3
На следующий день, в два часа пополудни, Константин фон Мекк, отделившись от съемочной группы, быстро зашагал один по дороге, ведущей в овраг. Он закинул голову назад; деревья и облака в небе понеслись ему навстречу. Это бездонное, прекрасное небо, угрожающе равнодушное к его существованию, казалось ему таким же роскошным и незаслуженным даром, как нынешнее счастье: он любил и был любим…
А еще у него был Стендаль и «Пармская обитель»… Константин взглянул на часы – он шагал всего минут десять: за это время техники, конечно, не успели уложить рельсы для тревелинга
[17]
, зато актеры наверняка уже изнервничались до предела… Константин остановился, прислонился к дереву и поглядел на свою ладонь: линия жизни была совсем короткой, и это его позабавило. Он пожал плечами и, насвистывая, повернул назад. Дойдя до луга, он подошел к фургону Ванды, стукнул в дверь и вошел. Еще с порога в лицо ему ударил запах сандала, который так остро напоминал Голливуд, покой, солнце и море: когда-нибудь они все трое поселятся там и он опять мало-помалу обретет счастье мирного бытия; его перестанут мучить кошмары, он больше не увидит падающих окровавленных и посиневших тел, забудет про Швоба и Вайля. Повернувшись, чтобы уйти, он заметил на столе распечатанную телеграмму: «Отец тяжело болен тчк боимся летального исхода тчк целую мама». Константин замер на месте: глазами он стал отыскивать Ванду, словно она могла спрятаться где-то здесь, словно горе спрятало ее от него, – ведь она наверняка в отчаянии. Константину довелось однажды провести пару недель в доме своего тестя и удить вместе с ним рыбу в Балтийском море: никогда в жизни он так отчаянно не скучал, и Ванда до сих пор со смехом вспоминает его выражение лица за столом, во время ужина с их шведскими друзьями; но он знал, что Ванда нежно любит отца.
Выйдя из фургона, Константин, к великому своему изумлению, услышал смех Ванды, тот низкий грудной смех, который возбуждал в равной мере и школьников и стариков, не говоря уж о зрелых мужчинах; смех этот никогда не слабел, не затихал, а прекращался внезапно. Он подошел поближе и обнаружил Ванду в компании Мод, Людвига Ленца и Люсьена Марра; они беспечно болтали, сидя в заботливо восстановленном старинном тильбюри, за которым бдительно следил неизменный Попеску. Все пятеро встретили его приветливыми веселыми взглядами.
– А, вот и ты! – сказала Ванда. – Ты бродил по лесам? В поисках вдохновения или пастушек?
– О нет, только не пастушек, – возразила Мод тоном любовницы, сидящей перед законной супругой, – на них он даже и не смотрит!
Это наивно-уверенное заявление вызвало добродушную, хотя и чуточку снисходительную улыбку Ванды Блессен – в эту минуту кинозвезды с головы до ног.
– Ну и слава богу, – сказала она, – не хватало еще искать пастушек, когда рядом с тобой такая прелестная женщина – это уж было бы настоящее хамство!
Мод поглядела на нее, разинув рот от изумления, потом смущенно завертелась и рассыпала пронзительный смешок, точно приняла слова Ванды за остроумную шутку.
– Ах, Ванда, да вы просто потешаетесь надо мной! Как будто Константина фон Мекка может интересовать дебютантка вроде меня – уверяю вас, он меня считает просто гусыней!
– Ну, это вполне возможно, – согласилась Ванда с легкой улыбочкой, извиняющей строгую проницательность ее супруга. – Ему всегда нравились перышки, особенно красивые перышки… Ты хотел поговорить со мной, Константин?
– Да, именно так! – ответил тот, безжалостно терзая свои усы. – Конечно, мне нужно с тобой поговорить. Пойдем-ка!
И, повернувшись, он широкими шагами устремился к фургону. Спотыкаясь в своем кринолине, но неизменно грациозная, Ванда последовала за ним, весьма довольная своей последней парфянской стрелой.
– Неужели это было так уж необходимо? – спросил, нахмурившись, Константин. – Бедняжка Мод…
– Бедняжка Мод просто очаровательна, – перебила его Ванда. – Но я не желаю, чтобы она разговаривала со мной тоном снисходительной жалости. Этого еще не хватало!
И она расхохоталась, отчего Константин помрачнел еще больше.
– Смеешься? – сказал он. – Не понимаю, как ты можешь веселиться – я только что был у тебя и нечаянно увидел телеграмму. Твой отец, твой бедный отец… это верно, что ему совсем плохо?
Ванда изумленно взглянула на него и легонько хлопнула себя по лбу.
– Ах, боже мой, и правда… эта телеграмма! Нет, милый, не беспокойся, это… это фальшивая телеграмма, это код.
– Код? – удивился Константин. – Какой еще код?
– Дело вот в чем, – начала Ванда, в свою очередь невольно приняв тот неискренний тон, который Константин тотчас распознал: она всегда говорила этим умильным и вместе с тем рассудительным голоском, когда лгала, – понимаешь, мой отец совершил одну биржевую операцию одновременно со мной, и, поскольку сейчас из страны в страну передают только очень важные телеграммы, мы с ним условились, что «тяжелая болезнь» будет означать успех, вот и все! Теперь я богата, – добавила она, изобразив удовлетворение – столь неискреннее, что любая дебютанточка на сцене театра сгорела бы от стыда от подобной фальши.
