За мыслями я не заметил, как действительно закемарил. Усталость, нервы, тепло оказали на меня волшебное действие. Я уснул, как дитя, моментально, без томительного ожидания и зевания, просто выключился. И увидел продолжение сна, того самого странного сна, больше похожего на прорицание, чем на фантазию уставшего сознания. Сон продолжился прямо с того места, где закончился в прошлый раз. Один раз — случайность, второй — стоит задуматься, откуда у меня такие странные картинки.
* * *
Берлин. 1910 год. Кабинет профессора Абеля.
— Ты понимаешь, Вольф, что умеешь читать мысли? Когда ты в первый раз заметил у себя эти способности?
— Господин профессор, не было у меня никаких способностей. У меня случайно все получилось, может вы сказали эти слова негромко, а я услышал. Знаете, какой у меня слух?
— Хорошо, Вольф, давай поиграем с тобой в игру!
— Давайте! Я играть люблю, только мне давно не приходилось этого делать.
— Игра очень простая, мой мальчик, я буду загадывать числа, а ты будешь их записывать вот на этом листочке. Ты ведь умеешь считать и писать?
— Не очень много, но умею. Отец научил, сколько знал. Он говорил, что нужно уметь писать и считать, чтобы тебя не обдурили всякие умники.
— Вот и замечательно.
— А если я ничего не услышу, что тогда делать?
— Пиши те числа, которые придут тебе на ум, не останавливай себя.
Профессор кладет перед собой полусогнутый листочек бумаги и начинает усиленно думать о числах, которые считывает одно за другим. Мальчик прислушивается к чему-то в пространстве, чешет от задумчивости в затылке и, тяжко вздыхая, вписывает очередное число на свой листочек.
Через некоторое время профессор забирает у мальчика листочек, быстро пробегает его глазами и разочарованно вздыхает — никакого совпадения. Потом его лицо просветляется, он что-то вспоминает. Вспоминает мелкую подробность того вечера, когда Вольф загадочным образом прочитал его невысказанные мысли.
Профессор открывает сейф, достает из него тяжелую металлическую коробку. Затем достает из коробки небольшую пирамидку неброского цвета. Ставит ее на стол, прячет руки за спиной и, улыбаясь, спрашивает мальчика:
— Вольф, как ты думаешь, в какой руке у меня конфета?
Мальчик прислушивается к чему-то, тревожно глядит на профессора и закрывает лицо руками:
— Доктор, я не хочу конфету! Уберите эту штуковину, мне страшно!
Профессор торопливо сует пирамидку в коробку, и мальчик облегченно вздыхает, вытирает пот со лба, но взгляд его остается тревожным.
— Скажите доктор, они все погибли?
— О чем ты, Вольф? — профессор меняется в лице, тело его покрывается липким потом, руки начинают дрожать так сильно, что ему приходится вцепиться в коробку с пирамидкой.
— Эта пирамидка… она была на том странном дирижабле, который… упал под Кенигсбергом в прошлом году. Они так странно выглядели эти люди… или это не совсем люди?
— Послушай меня внимательно, Вольф и запомни на всю жизнь — ты ничего не говорил, а я ничего не слышал. Ты немедленно забудешь и выкинешь из головы все, что успел увидеть в моей памяти. Ведь ты именно это сейчас сделал? Я не ошибаюсь?
— Д-д-да, мне именно так показалось. Я словно провалился в вашу память и увидел все, что связано с этой пирамидкой. Я не знаю, как это получилось, я никогда не умел этого делать. Что со мной, доктор?
— Я думаю, что она некоторым образом влияет на тебя, мой мальчик. Хорошо, что эффект пропадает, как только я ее прячу.
— Боюсь вас огорчить, доктор, но…
— Что означает твое «но»?
— Эффект не пропал. Когда вы спрятали пирамидку, я на мгновение словно ослеп, но сразу же все вернулось обратно.
— М-мда, это плохо.
— Почему, разве это плохо, уметь читать мысли?
— Это не просто плохо, мой мальчик, это опасно для жизни. Твоей и моей жизни. Ты сейчас прикоснулся к тайне, о которой ничего не должен был знать. Если хоть одна живая душа узнает об этом, нам с тобой не жить. Ты понимаешь, что я говорю?
— Да, я понимаю. Я обещаю, профессор, что ни одна душа в мире не узнает этой тайны.
— Очень надеюсь, очень. Странно, что ни на кого другого пирамидка не произвела подобного эффекта. Только поэтому я взял на себя смелость просто стащить ее из лаборатории. Все равно ее собирались утилизировать, как бесполезное украшение. Дай бог, чтобы ты прожил долгую жизнь.
— Спасибо, доктор, я буду помнить ваши слова. Мне страшно. Страшно за вас.
— Почему, мой мальчик? — удивленно улыбается профессор. Он чувствует себя старым и опытным волком, способным выжить в любой житейской передряге. К тому же мировая известность служит достаточной гарантией…
— Им это не помешает, доктор, — в глазах мальчика появляются слезы.
— Только не говори мне, что вместе со способностью читать мои мысли, ты научился еще и видеть будущее! — профессор смеется легко и весело, хотя в глубине души червячок сомнения гложет его. Мальчишка прав, эти ни перед чем не остановятся. Напрасно он поддался на уговоры и принял участие в том расследовании события под Кенигсбергом.
— Ну, хорошо, пусть это будет правдой, и как же ты видишь мое будущее? Неужели ты можешь сказать, что именно ждет меня в будущем?
— Нет… не могу… я не вижу картин… есть ощущение… профессор-скоро-смерть. Я не знаю, может, я просто боюсь, и поэтому придумал все это. Может быть, вы сможете что-то сделать, ведь вы такой… взрослый?
— Знаешь, Вольф, иногда в жизни возраст и опыт не самое главное. Иногда нужно просто оказаться в нужном месте, в нужное время. Или наоборот, держаться подальше от таких мест. Ты прав в одном, нам нужно расстаться, чтобы то, что ты предчувствуешь не задело тебя. Уходи прямо сегодня, я дам тебе денег, они помогут тебе на первых порах. Постарайся не раскрывать свой талант людям до срока, иначе тебя будут использовать в грязных целях.
— Спасибо, профессор, — в глазах мальчика застыли слезы, он не хотел расставаться с человеком, который значил для него сейчас гораздо больше, чем родители, оставшиеся в далеком местечке Гора-Каливария, близь Варшавы, — как бы я хотел остаться с вами… вы такой… хороший. Как бы я хотел вам помочь…
— Ты поможешь мне, Вольф, если сумеешь сохранить и развить свой дар до того дня, когда сможешь поделиться им с людьми. С теми из них, в ком чистые помыслы и добрая душа. Обещай мне, что не будешь приносить людям зла, пользуясь своим талантом!
— Я… обещаю! — мальчик не скрывал слез, струившихся из его больших глаз. Ему было горько и одиноко. Они сидели рядом, но невидимая трещина уже разъединила их судьбы и с каждым мгновением они все дальше и дальше уплывали друг от друга.
Берлин. 1911 год. Гестапо. Комната для допросов.
