Хрыч важно протянул к рукояти свою жабью лапку. И в этот момент Меч как будто сам собой так же грациозно, обманчиво медлительно (а на самом деле – неуловимо быстро) провернулся в моей руке.
Именно как будто сам собой. Со стороны казалось, что я при этом не делал не только резких, а вообще никаких движений. Как будто сам Меч просто не захотел, чтобы к его рукояти прикасалась гнусная рука Его Великой Святомудрости, повернулся, не давая прикоснуться к своей рукояти и одновременно нацеливаясь в старика остриём. И до позвоночника воткнулся ему в живот.
Со старательным изумлением я глядел на Меч (на старика я уже больше старался не смотреть, не для меня подобное зрелище). Потом медленно вытащил его лезвие из тела старика, продолжая разглядывать так, как будто увидел впервые. При этом я весь внутренне сжался, ожидая стрелу в затылок.
Но выстрела не было. Его и не должно было быть. Не было резких движений, не было ничего подозрительного, не было ничего, из‑за чего приказано было стрелять. Его Великую Святомудрость, правда, проткнули как таракана. Но по этому поводу как раз приказа‑то и не было. Его Великая Святомудрость вовсе не предполагал такого исхода. Он отдавал приказ стрелять для защиты себя. А защищать — уже и нечего…
Быдло – оно и есть быдло. Оно способно выполнять приказы, но смелости самостоятельно принимать решения, даже для блага своего господина, ему обычно не хватает. Тем более, что господина уже фактически и нет.
Нет, он ещё живой. И ещё очень долго не сможет умереть, если ему в этом никто не поможет. Но это уже не господин.
Выстрелить в меня сейчас означало бы для любого из них признать, что господина своего они не уберегли. А признавать, что они виноваты в том, что не уберегли господина, им ох, как неохота! Потому что такое признание означало бы для них неминуемую чудовищную смерть. Единственный шанс для них уцелеть может появиться лишь в том случае, если я останусь жив. И докажу, “кто был прав”. То есть, что был прав именно я. А их господин не был прав, значит, и беречь его от меня, “правого” было не надо, вины их в гибели их бывшего господина никакой нет.
А кто теперь станет господином? Пока неизвестно. Вполне может оказаться и этот фанатик (то есть я) со своим странным мечом. Мечом, на который этот фанатик буквально молится.
Может и правда, есть что‑то в этом мече? И в фанатике? Может и правда, этот меч связан с какими‑то высшими силами? Может, этому фанатику вскоре будут подчиняться так же, как и Его Великой Святомудрости? И возносить ему такие же почести? В этом случае претензий к тем, кто не убил этого фанатика, явно не будет, а может, и благодарность выйдет какая‑нибудь.
Нет, стрелять в него никак нельзя. Тем более, и приказа нет.
Приказ отдать тоже никто не решился. По тем же причинам.
Тем временем я, продолжая неотрывно смотреть на Меч (на мучительно умирающего старика я просто не мог смотреть), произнёс:
— Священный Меч, полученный мной лично из рук Святого Максима, отказался переходить в руки Его Великой Святомудрости.
О том, что меч не только “отказался” переходить, но и сделал Его Великой Святомудрости харакири, как о факте совершенно малозначащем и не стоящем упоминания, я говорить не стал.
Голос мой прозвучал удивлённо и тихо. Но при этом его слышали все, кто находился в огромном зале. И кто с арбалетами наготове стоял у замаскированных бойниц внутри стен зала…
Спасибо Любови Андреевне, сумевшей когда‑то научить меня искусству так говорить. И многому, очень многому другому, что сегодня мне уже пригодилось, помогло выжить и добиться поставленной цели. И ещё наверняка пригодится.
Когда‑то давно мы с Серёгой Сотниковым, будущим отцом Макса, занимались в драмкружке при доме пионеров. Любовь Андреевна, руководительница кружка, бывшая театральная актриса, упорно пыталась нас научить особому актёрскому дыханию, особой сценической речи. Когда голос, совершенно не напрягаясь, легко расходится по всему залу, достигая самых дальних его уголков, и любой зритель на галёрке отлично слышит каждое слово, даже если герой постановки находится в полном смятении чувств и говорит чуть ли ни слабым шёпотом. Мало кому из нас хватило терпения хотя бы чуть–чуть освоить эту сценическую речь, Серёжка, например, так и не освоил. Я был одним из немногих, кому это хоть немного, но удалось.
Спасибо Любови Андреевне. Талантливой актрисе, которая в самом расцвете своей карьеры совершенно неожиданно ушла из театра, отказалась от громкой славы, блестящих перспектив, званий, премий и прочих благ, променяв это всё на скромную должность кружковода, на работу с детьми. Сколько раз в жизни мне пригождалась её наука высокого лицедейства, сколько раз выручала она меня из беды, отводила неминуемую смерть… Всё и не припомнить.
Как это поёт Яцик?
Без шутовского костюма и без грима
Шутит шут не ради шума сам с собою
И с Судьбою… Под звездою Пилигрима
Ты опять, Удача, мимо? Шут с тобою!
Я с тобою…
Это он, конечно, про себя поёт, много мужик шутил с Судьбой в своей жизни.
Но и ко мне это тоже подходит. Пока что и моё самое смелое шутовство, самые рискованные “шутки” с Судьбою Удача мне тоже прощала. Даже проходя мимо, не забывала выручать мимоходом, а иногда и прихватывала забавного шута с собой. Видно, нравилось Их Благородиям госпожам Судьбе и Удаче моё шутовство, которому я научился у Любови Андреевны…
Самое интересное, что когда я занимался у неё в кружке, даже и не предполагал, что всё это так пригодится в жизни. Занимался просто потому, что нравилось. Ужасно нравилось. И само актёрство, и руководительница кружка. И я был одним из любимых её учеников, если не самым любимым, она много возилась со мной, добиваясь от меня таких тонкостей, такой силы и глубины игры, каких, наверное, никто и никогда не добивался в пионерском драмкружке.
Я не очень‑то ценил всё это. Это было для меня увлечением, большим, но далеко не единственным. И в середине восьмого класса бросил драмкружок, даже не извинился и не попрощался с Любовью Андреевной. Пошёл с Серёгой заниматься боксом, к тому времени мне показалось, что бокс парню гораздо нужнее актёрского мастерства, если он не хочет, чтобы им помыкала всякая шваль.
Что ж, бокс тоже пригодился, да ещё как, и причём не один раз. Но актёрская наука пригождалась, вытягивала из жёстких ситуаций гораздо чаще. Действительно, прав был Шекспир, сказав, что “весь мир – театр, а люди в нём — актёры”. Так и есть. Никудышные, бездарные и ленивые в своём подавляющем большинстве актёры, чудовищно фальшиво играющие выбранные для себя роли. Даже не очень высокий профессионал в этом сборище дилетантов получает огромное преимущество. В любой области, далеко не только в политике и бизнесе…
Мне эти актёрские подвиги в жизни не очень нравились, обманывать других своей игрой удовольствие доставляло сомнительное. Как тот же Яцик поёт: “Если б знала ты, как больно мне дурить вот таких же, как и сам я, дураков!.. ” То, что другие тоже вовсю пытались меня “дурить”, только делали это ужасно неумело, утешало слабо. Чистые, искренние отношения в этом тотальном театре абсурда были такой редкостью, что я был готов пойти на что угодно, чтобы сохранить их. И всё равно не смог… Ни дружбу с Серёгой, ни любовь Маринки…
