Но за тем столом собрались его самые близкие друзья. От которых не нужно было отгораживаться скорлупой.
Нет, Бард вовсе не пытался выставлять напоказ свои чувства, пение его оставалось очень сдержанным, глухой хрипловатый голос скупо выражал эмоции, чаще всего звучал чуть насмешливо, даже в самых невесёлых местах. Бард как будто иронизировал по поводу собственных душевных мук…
Но его переживания выдавала гитара. Которая самозабвенно плакала и смеялась, искренне, не сдерживаясь, кричала от боли и захлёбывалась от счастья… С надрывом рассказывала о Любви, Смерти, Судьбе, Дороге, Мечте, Удаче…
Кому продать иль так отдать Любовь мою?
Кому? Навеки, навсегда?
Кому не страшно в руки взять во тьме… змею?
Змею кому? Кому нужна Беда?
Сложу в мешок души ожог и струпья ран,
Всю боль отдам за старый кнут,
Надежды стон – за лёгкий сон, за сон – обман…
Отдал бы, только не берут.
Эти слова он тоже пел как будто с насмешкой, и слышно было, как слушатели тоже усмехались, кто‑то даже негромко и не очень весело хохотнул. Я тоже почему‑то усмехнулся, хотя сердце надрывалось от боли…
Любовь, Люба… Неужели мне придётся кому‑то тебя отдать? Нет, ни за что! Свою Любовь и даже свою боль, свою Беду я никому не отдам! Моя – значит моя. Но что же делать‑то всё‑таки? Нет советов, нет ответов даже в песнях Барда. Одни только вопросы… А вот, может быть, – это совет? Или намёк?
Я – честный волк. Таких – хоть полк мне скушать – запросто…
Но повезло ему, что он – Ваш добрый пёс.
Вы и меня за пять минут распяли – шо Христа,
Я б Вам свою в записках душу преподнёс…
Я б Вам свою в наколках… телу преподнёс.
Нет. Не то. Не “волк” я. Да и Кирилл уж никак не “пёс” Любин, тем более “добрый пёс”. Он издевается и над ней не меньше, чем надо мной. А может — и больше, меня‑то он не часто видит, а с ней чуть ли не постоянно время проводит…
Может и правда “скушать” этого козла? Для этого и “волком” быть не нужно. Прижать к стенке, как Сашка советует, “набить лицо” слегка… Сильно бить – и не понадобится, после первой же оплеухи от Любы откажется.
Всё легко и просто. Но почему же так мерзко‑то на душе? Почему не могу решиться? Боюсь? Да, похоже, что боюсь. Не Кирилла, конечно. Чего‑то другого.
Ну, допустим, надаю Кириллу по мозгам. А потом что? Обрадуется ли этому Люба? Обрадуется ли тому, что я за неё решил, с кем ей встречаться, а с кем – нет? Как она после этого относиться ко мне будет? Может, как к какому‑нибудь Бурому, который иначе, чем через мордобой удерживать свою “любовь” просто не умеет? А в самом деле, чем тогда я от Бурого буду отличаться? Тем, что сильнее и дерусь лучше?..
В наушниках зазвучала старая, хорошо мне знакомая песня.
С тобой мы встретились, когда
На Тарханкут сошла звезда
Каникула, Каникула,
С волной на бережок легла
И радость жизни мне дала,
Тебя дала, тебя дала…
Я свою Любу–Любовь не на Тарханкуте встретил, конечно. А в собственном классе. Но после Тарханкута, после Бухты. Явно не обошлось всё‑таки без этой воспетой Бардом загадочной звезды, дарящей любовь.
А как Люба смотрела на нарисованную мной Бухту! Она сразу почувствовала сказку, непостижимую загадку Бухты, в которой навсегда растворилась часть моей души. Бухту, озаряемую Свыше, место, в котором переплелись, слились воедино реальность и мечта, свет волшебной звезды и песня Барда о ней.
Но что же делать‑то всё‑таки? Нет ответа в песнях Барда!
Самому надо решать…
И я неожиданно понял, что уже решил.
Давно уже решил, только страшно очень было признаваться себе в этом решении.
Я решил, как и в день драки с Тайсоном, пойти на иай учи.
Приглашу Любу с этим её Кириллом на свой день рождения, когда последний экзамен сдадим, и – будь, что будет. Но я выясню с этим Кириллом отношения, раз и навсегда. И при этом пальцем его не трону, это‑то было бы легче простого, но об этом все, в том числе и я сам, отлично знают. Поэтому это было бы подло с моей стороны – драться с противником, у которого против меня нет шансов.
Нет, я выясню всё без мордобоя, но выясню обязательно, в этом и есть смысл иай учи – выяснить и решить всё сразу, одним движением тела и души, слившихся воедино, движением, в которое вкладываешь всего себя. И проблема в любом случае будет решена. Или я верну свою Любу–любовь, либо потеряю её. Навсегда.
Мне стало легче, когда я, наконец, признался себе в своём страшном решении. И даже почувствовал, что смогу наконец заснуть. Спать оставалось недолго, уже начинало светать… Ну ладно, хоть часок вздремну.
Я выключил папин плеер…
И сразу чуть было не задохнулся от распахнувшейся вокруг меня чёрной, усыпанной мириадами ярких звёзд Пустоты. И от ударившего в лицо пронзительного Космического холода.
Я летел, сидя верхом на хвостатой комете, полыхающей ослепительным голубоватым огнём, а навстречу лупил холодом и смертью бешеный Космический ветер.
Я летел и чувствовал, как Ветер в клочья рвёт и уносит прочь мою одежду, срывает волосы, отрывает кровавыми лоскутами кожу, обдирает мясо с костей… Боли не было, было лишь непередаваемая, оглушающая смесь ужаса и радости, как при первом прыжке–полёте с десятиметровой вышки. Я ощутил себя каким‑то дьявольским байкером из фильма ужасов и закричал навстречу ветру – с яростным вызовом и самозабвенным восторгом. На комете мчался раскалённый встречным Ветром один лишь мой скелет. Скелет, обдираемый как наждаком встречным Ветром, становился всё тоньше и прозрачнее и вскоре исчез совсем. И вместе с остатками своего тела я потерял остатки страха. И ощутил…
Никакими словами нельзя передать, что я ощутил. Нет таких слов. Не придумано.
Я исчез, меня не было нигде, и одновременно я был везде. Я растворился во Вселенной. Я был – сама Вселенная. Я мог всё и не мог ничего. Я был всемогущим Творцом, любая моя мысль, даже невольный обрывок, неясная тень мысли тут же порождала огромные звёздные скопления, галактики, населённые миры, прекрасные и одновременно страшные, наполненные радостью и болью, жизнью и смертью. И при этом я был абсолютно беспомощным, ощущал себя безвольной игрушкой в чьих‑то руках, поскольку сам был не властен над своими мыслями…
Из бездн Космоса на грешную землю меня вернула Лапушка, довольно чувствительно укусив за палец. Я проснулся, но странный сон всё ещё жил во мне, и Лапушка ещё раз вцепилась мне в руку зубами и передними лапами, а задними принялась энергично скрести. От боли и щекотки я проснулся уже окончательно.
