Он сразу почувствовал дельтаплан как продолжение собственного тела, как собственные крылья, которых он когда‑то лишился, но они опять появились, и к нему вернулась наконец возможность летать. Летал он так же легко и просто, как птица, он чувствовал не только дельтаплан как продолжение собственного тела, как свои крылья, но и сам воздух как абсолютно надёжную опору для этих крыльев, чувствовал все его прихотливые потоки и завихрения.
Вот он отважно спикировал, набирая скорость, выровнял полёт у самой земли, когда уже всем показалось, что неминуемо разобьётся. Но Леардо, с небрежным изяществом совершив сложный вираж, поймал восходящий поток и уверенно стал кругами, как орёл, забираться ввысь. Поднявшись высоко над замком, он затеял невероятно красивый воздушный танец, закладывая такие фигуры высшего пилотажа, о каких, мне кажется, даже и не мечтали самые умелые и опытные дельтапланеристы Земли.
У этого мальчишки был не просто талант к полётам, воздух был его стихией, он чувствовал воздух гораздо лучше, чем твёрдую и надёжную землю, у него, оказывается, было не только сердце льва, но и душа орла. Даже снизу, откуда почти неразличима была его маленькая фигура, слившаяся с треугольником белоснежных крыльев, чувствовалось, с какой радостью он отдаётся этому воздушному танцу, с каким упоением ловит воздушные струи и играет с ними, играет на равных, растворяется в открывшемся перед ним огромном просторе, в необъятной синеве…
Наконец Лео спустился. Легко и точно завис на миг на дельтаплане у самой земли и просто встал на ноги. Как будто делал это каждый день по много раз с самого своего рождения. Я восхитился и даже слегка позавидовал. Но когда взглянул в его сверкающие от восторга, благодарности и счастья глаза, мне стало стыдно за эту мимолётную зависть.
Нашёл, дурак, кому завидовать. Мальчишке–сироте, родителей которого замучили до смерти у него на глазах. В глазах которого после этого навеки поселилась нестерпимая боль. Боль, которая стала ему настолько привычной, что сам он её уже и не замечает. И при этом он умеет чувствовать чужую боль, чувствовать гораздо сильнее собственной. Наш мир – очень сентиментален по сравнению с Фатамией, но даже у нас далеко не каждый расплачется над сказкой. И сумеет увидеть слёзы, выступающие на глазах нарисованной девчонки…
Я очень многое бы дал за то, чтобы та радость, которой Лео был охвачен после первого своего полёта на дельтаплане, появлялась бы у него почаще.
Леардо был младше меня всего на год, но часто казался мне совсем малышом. Не потому, что был небольшого роста и совсем не богатырского сложения. Просто душа у него была по–детски чистой и доверчивой, хоть это всё самым удивительным образом сочеталось в нём с житейской предусмотрительностью, дальновидностью и неукротимым боевым духом, какой‑то просто железной решимостью в критические моменты.
После смерти родителей он мало от кого видел не только ласку, просто человеческое обращение. И когда понял, что я отношусь к нему не как к слуге, но больше как к другу, даже – как к младшему брату, замороженная бедой его душа стала наконец потихоньку оттаивать. Может, именно поэтому, а не только из‑за сказки он тогда так неожиданно заплакал. Наверно, это очень больно, когда замороженная душа оттаивает и опять начинает чувствовать.
Лео был бесконечно предан мне. Он был готов умереть за меня, и я знал, что он не дрогнет, что его не ничто не остановит, даже мой запрет. Он тоже относился ко мне не только как к своему “господину”, как он всегда называл меня, но больше – как к другу. Или как к брату. Старшему брату, вроде бы умному и много знающему всякого интересного, но при этом очень непрактичному в обыденной жизни, которого надо поэтому постоянно опекать, спасая от всяких бед, которые он сам же и навлекает на свою голову. И он самоотверженно шёл на всё, чтобы вытянуть меня из любой беды.
В солнечную погоду, когда от нагревающейся земли поднимались воздушные потоки, Леардо на дельтаплане улетал в дальнюю разведку. И однажды обнаружил в такой разведке строящуюся под руководством Чёрных Колдунов огромную Баллисту.
Он не понял, что это такое, да и никто, кроме меня сначала не понял, не знали в этом мире люди ничего подобного до сих пор. Я и то с трудом узнал в рисунке Лео что‑то смутно знакомое. Баллиста Чёрных Колдунов сильно отличалась от тех, которые я видел на рисунках исторических книг. А когда всё‑таки я догадался о предназначении этого огромного сооружения, то похолодел.
Я понял, что Чёрные Колдуны вовсе не оставили намерения сжечь замок моим же “напалмом”, и что теперь они очень близки к этому. Баллиста эта, когда будет построена, запросто докинет до замка громадную бочку этой адской жидкости. Хотя расстояние до неё было не меньше пары километров. И при необходимости сделает это вновь и вновь.
Единственная возможность для нас спастись была в том, чтобы любой ценой уничтожить эту гигантскую метательную машину.
Я лихорадочно перебирал в своём уме неизвестные этому миру знания, но в голову ничего подходящего не приходило. Забросать эту Баллисту с воздуха тем же “напалмом”? Не получится. Кроме Лео никто так и не научился летать на дельтаплане, а одному ему это не удастся сделать. Использовать для бомбардировки “птеродактилей$1 — летунцов? Тоже не выйдет, эти “птички” не очень сообразительные. Самим сделать подобный метательный аппарат? Не успеть, у Чёрных Колдунов уже почти всё готово. Сделать ракету? Сделать‑то можно, такая идея уже была, и учёные работают над ней полным ходом, но такую тоже сделать удастся далеко не сразу. А потом её придётся ещё долго испытывать, да и с первого раза такой ракетой в Баллисту не попасть, а со второго нам Чёрные Колдуны уже не дадут, что‑нибудь тоже придумают, может – сбивать эти ракеты научатся, не дураки они, вовсе не дураки. Сделать вылазку, с боем прорваться к Баллисте? Этого от нас в первую очередь и ждут, и наверняка полностью готовы.
Идею мне подсказал тогда Леардо.
В этом мире знали о том, что увеличительным стеклом можно сконцентрировать солнечный свет до такой степени, что он приобретает способность жечь. Знали и о том, что вогнутым бронзовым зеркалом тоже можно собрать отражённый свет в маленькой горячей точке. Прожечь таким светом трудно, бронза отражает далеко не весь свет, но Лео напомнил мне мои рассказы о зеркалах, которые отражают гораздо лучше, и спросил, можно ли зажечь что‑нибудь таким волшебным зеркалом.
А я тогда почти сразу вспомнил про гиперболоид инженера Гарина.
Я не очень представлял, как можно построить такой гиперболоид, да и можно ли вообще (смутно помнил, что наш учитель физики объяснял, почему такой гиперболоид на самом деле невозможен). Но делать было нечего, это был хоть какой‑то, но шанс. И я выложил всё, что знал о зеркалах и фантастическом гиперболоиде своим учёным. А потом умудрился удачно провести химическую реакцию “серебряного зеркала”, выделить свободное серебро и осадить его в виде тончайшей плёнки на стекле.
Моя идея была подхвачена, начались сложнейшие математические расчеты (в ходе которых выяснилось, что этот “гиперболоид” на самом деле должен быть параболоидом) и почти одновременно – первые эксперименты с невиданными “волшебными” зеркалами самой различной кривизны.
